Двухдолларовая полка в «Короне»! Да это же просто насмешка! С другой стороны, книга всегда книга — сколько бы она ни стоила, в нее вкладываешь огромный труд, и кое-кто вкладывает свой труд в переплет.

— Не так уж плохо создать книгу! Стоило рискнуть.

— Абсолютно верно. Я купил шесть штук. На подарки, понимаешь?

— Спасибо. Эрик. Ну а ты-то как? По-прежнему наслаждаешься званием финансового короля при Эмбер Мэй?

— Точно. Обсуждение с мистером Зальцом каждой из многочисленных финансовых проблем Эмбер для меня просто бальзам на душу. Неудивительно, что она доверяет мне только незначительные суммы, «жидкую диету», как она сама это называет.

Это мне очень даже понятно. Скаредность Эмбер и ее сверхосторожность во всем, что касается денег, известны мне с самого начала наших отношений — еще когда она была девчонкой и имела все основания именно так вести себя. Я вспомнил едкое замечание Марти Пэриша, сделанное им несколько лет тому назад, после того как Эмбер «оформила» их развод и уплатила ему семьдесят пять тысяч долларов. Со злостью на нее, что она бросила его, Марти в сердцах сказал: «Ее бумажник более тугой, чем ее задница».

Не мог ли он затаить на нее обиду? На то, что бросила его? Или на то, что от своих миллионов отщипнула ему так мало?

И тут же я вспомнил в эту минуту: мне Эмбер тоже предлагала семьдесят пять тысяч — в качестве отступного, лишь бы я отказался от бракоразводного процесса. Впрочем, я и не собирался затевать с ней судебной тяжбы. Но до сих пор помню горько-комичные битвы с ней.

Кстати, что бы не отдал я сейчас, почти двадцать лет спустя, за то, чтобы иметь на своем счету в банке семьдесят пять тысяч долларов!

— Я даже ощущаю исходящий от этих чеков аромат ее духов, — сказал Эрик. — Так и оттрахал бы их, если бы мог задержать у себя. Это поразительно, что такая красивая и яркая женщина может быть такой глупой. Кстати, о красоте. Как Иззи себя чувствует?

— С Изабеллой все в порядке.

— Страховка делает то, что ей полагается делать?

— Да.

— Скажи мне, если вам понадобится моя помощь. Мы, отверженные, должны поддерживать друг друга.

— Мы шибко гордые.

— Только будь поосторожнее, Расс, и больше не пытайся выдавать себя за меня. Для того чтобы тебя боялись, ты недостаточно ловок, красив и опасен.

— Но у меня такой же занудистый характер, как у тебя.

— Мой будет позанудистее. Он исходит из самой моей природы.

— И когда же ты им обзавелся?

В тот вечер я готовил обед для Изабеллы в состоянии угнетения и полнейшего отчаяния.

Наши обеды всегда представляли собой довольно сложные процедуры, потому что Изабелла раньше сама отменно готовила, а сейчас очень любила поесть — стероидные гормоны, которые она принимала, чтобы замедлить развитие опухоли в голове, сильно подогревали ее аппетит. Меню разрабатывала она. Я же лишь следовал ее указаниям, стараясь выполнить их как можно лучше. Служанка обычно готовила завтрак и ленч, после чего уезжала домой. Обеденное время принадлежало нам двоим.

Как и всегда, Изабелла будет сидеть в своем инвалидном кресле и держаться постарается подчеркнуто прямо. К тому времени она уже успеет отдохнуть — в долгом послеполуденном сне, который иногда начинается сразу после ленча. Я стану суетиться, чтобы угодить Изабелле. А когда обед будет готов, откупорю бутылку вина, и мы начнем трапезу с него. И, конечно же, начнется нескончаемый разговор.

Будет все так же, как в старые добрые времена, если, конечно, уместны слова «так же» и «старые добрые времена» после того, как тебя разбил почти полный паралич, почти совсем отнялись ноги, когда тебе поставлен диагноз — «неоперабельная опухоль», когда ты подвергаешься экспериментальным процедурам лечения радиоактивными зондами.

На самом-то деле все у нас сейчас совсем не так, как в старые времена. Изабелла не может спокойно, даже краем глаза, глянуть на свои фотографии прежних лет. Та улыбающаяся черноволосая женщина, что с них смотрит на нее, кажется ей отмеченной некоей Божьей благодатью, которой она лишилась.

Изабелла никогда не была тщеславна, а если и была, то ничуть не более каждого из нас, и все же собой прежней, такой крепкой и полной жизни, она восхищалась, гордилась, а сейчас эту прежнюю — красивую женщину — видеть не могла.

Она всегда была крупной, но раньше выглядела стройной, несмотря на свои сто тридцать фунтов, теперь же в ней около двухсот, и она выглядит тучной.

В процессе лечения ее иссиня-черные волосы (по происхождению Изабелла мексиканка, и ее девичья фамилия Сэндовал) до плеч, такие красивые, волнистые, выпали — все до последней пряди, а ноги от долгой неподвижности заметно усохли.

Когда-то Изабелла со скоростью сорок миль в час неслась за катером на одной лыже, а сейчас может лишь с большим трудом встать со своего кресла и, опираясь на палку, очень медленно пройтись по комнате. Ни о какой лестнице, что ведет в нашу спальню, и речи не возникает — преодолеть ее она не в состоянии, а потому мы сделали в доме лифт.

Когда в первый раз Изабелла поднималась в нем, она прикрепила к спине пару ангельских крыльев, а над головой пристроила нимб — в этом наряде всего несколько месяцев назад она была на маскараде! На колени положила пластмассовую игрушечную арфу. Стартовала с улыбкой на губах, а выходила из лифта в слезах. Я не сводил с нее глаз, когда она выходила, грудь моя разрывалась от странной смеси любви к этой женщине и страшной ярости от того, что с ней случилось.

Мир Изабеллы находился на грани между необыкновенным юмором и горьким отчаянием. Я был точно в таком же состоянии.

Единственное, чему болезнь не угрожала, так это ее таланту — изумительные звуки пианино наполняли наш дом во второй половине дня, вскоре после того, как Изабелла просыпалась после дневного сна. Она играла Баха и Моцарта, мелодии эстрадных шоу тридцатых годов, Джерри Ли и Элтона Джона, но чаще всего — собственные сочинения, в последний год вызывавшие в моей душе болезненную тоску, какую я когда-либо испытывал при звуках музыки. Когда ее мелодии эхом возвращались к нам от стен и сводов нашего свайного жилья, создавалось впечатление, будто в воздухе парит сама Изабелла, скользит, проплывает сквозь каждую частицу того, что мы называем своим домом. Звучало — ее дыхание, ее сердце, ее жизнь. Она оставила прежнюю преподавательскую деятельность — передвижения оказались слишком трудны для нее, а кроме того, ей не хотелось, чтобы ученики увидели, как она прибавила в весе и что потеряла свои прекрасные волосы. Нет, музыка теперь не являлась профессией для нее, но она была одной из главных вещей, сохраняющих ее рассудок. Вторая, как я понял позже, — я сам.

В тот вечер она выбрала совершенно невероятный рецепт — бараньи отбивные и кисло-сладкий соус, с которым я так и не смог как следует справиться. Овощи превратились в размазню. Рис сочился влагой, но оставался жестким. Мясо оказалось пережаренным. Всякий раз, заглядывая в свой бокал с вином, я видел перед собой лишь кроваво-красную лужу, растекшуюся по ковру Эмбер.

С бутылкой я расправился довольно быстро.

Мы сидели на веранде, прижавшись друг к другу, и смотрели на море, простиравшееся за южным краем каньона. В тот день Изабелла провела там несколько часов — разглядывала опаленные солнцем холмы.

— Многовато ты сегодня выпил, — сказала она.

— Меня и самого много.

— Но ты уж все-таки будь поосторожнее, Расс, — произнесла она после долгой паузы, — а то получается чуть ли не каждый день... Много больше, чем нужно.

— Я знаю.

— Это меня б-б-беспокоит.

Правда заключалась в том, что в те дни я и в самом деле пил ужасно много. Для меня как бы существовали два изолированных мира — обычный и тот, в который я проникал с помощью алкоголя. Я предпочитал последний. Мир, в котором царят лишь прошлое и будущее и — никакого настоящего, в котором действия одерживают верх над мыслями, а обязанности могут подождать. В нем нет места раку.