В тех же двадцатых годах отец женился в первый раз, но на ком, я так и не узнал, потому что он скрывал от нас подробности. Семейная тайна долгие годы мучила моего старшего брата Василько, а позже и меня. Однажды, уже работая в КГБ, я был взволнован тем, что обнаружил еще одного Гордиевского, который, судя по возрасту, мог быть моим единокровным братом. Наткнувшись на его личное дело, я открыл его с надеждой, что обрел некогда утраченного родственника, но нет — Анатолий Георгиевич Гордиевский, специалист по Дальнему Востоку, родился во Владивостоке, а его отчество доказывало, что со мною родством он не связан. Был ли у отца ребенок от первого брака, мы так и не узнали; отец, вероятно, скрывал это, чтобы не будоражить свою вторую семью.

Видимо, он неплохо работал в продовольственном отделе, потому что в 1931 году его направили в качестве помощника руководителя экспедиции в относительно мало тогда известную в Москве Грузию. Целью экспедиции — частично научной, частично практической, — было изучение сельскохозяйственных возможностей региона, славящегося цитрусовыми, но производившего также сухофрукты, чай и хлопок. Руководил экспедицией известный польский коммунист, брошенный в своей стране в тюрьму за подпольную деятельность, а затем обменянный на польских католических священников, содержавшихся в тюрьме в России: еврей по национальности, он был способным человеком и подружился с моим отцом, который вообще любил евреев, считая их сердечными, интеллигентными людьми.

Нельзя сказать, что экспедиция 1931 года была утомительной для ее руководителей. Они совершали деловые поездки по Грузии, но несколько летних месяцев провели в Гагре, на прекрасном курорте Черноморского побережья Кавказа. Романтичная обстановка, царившая в маленьком городке с отличным пляжем и пышной растительностью, окруженном горами, многим вскружила головы, и отец влюбился в одну из младших участниц экспедиции Ольгу Николаевну Горнову — мою мать.

Семья моей матери во второй половине девятнадцатого века жила в казачьем районе неподалеку от Ростова на-Дону; казаки были там элитой, неуживчивой и высокомерной, а мои дед с бабкой принадлежали к числу относительных новоселов, которых не слишком охотно допускали в высшие круги общества. Поэтому в 1890-х годах, услышав, что царское правительство предлагает бесплатные участки земли русским, готовым осесть в Центральной Азии, воспользовались этой возможностью, водрузили свои пожитки на подводу и тронулись в длившийся несколько месяцев путь на Восток, к окраине, которую тогда называли Туркестаном (теперь это Казахстан). Землю им выделили под Чимкентом. Некоторое время они обрабатывали свой участок, а потом дед стал управляющим конезаводом на окраине города. Собственник завода, отставной армейский офицер, именовался помещиком, и, вероятно, дед позволил ему пользоваться частью нашей земли в обмен на должность управляющего. Они с бабушкой оба любили лошадей, даже запах конского навоза был им приятен. Время от времени дед перегонял табуны через степи в Урумчи в Синьзяне, где лошадей продавали по хорошей цене.

Помещик, человек отзывчивый, платил за обучение в школе нескольких из семерых детей деда и бабушки. Сначала родились Анна, Александр и Евгения, потом моя мама, Ольга, четвертая, в серединке, за нею шли Константин, Валентина и Фаина. Анна и Александр успели получить полное образование; Евгения не доучилась год, моя мать училась в школе всего два года, потом революция уничтожила систему частных учебных заведений. После перерыва она поступила в так называемую единую советскую школу в Чимкенте.

В Казахстане, как и везде, большевистский переворот породил полный хаос. Конезавод закрылся, и мой дед потерял работу.

Когда в 1919 году началась гражданская война, восемнадцатилетние и девятнадцатилетние мальчики, бывшие школьные друзья, оказались по разные стороны фронта. Большинство выпускников гимназий воевали в армии адмирала Колчака на стороне белых, отчасти потому, что были истинными патриотами, отчасти потому, что чувствовали склонность большевиков к тирании. Однако, по словам моей бабушки, время было такое смутное, что часто не удавалось вспомнить, кто на чьей стороне воевал.

Дед мой каким-то образом уцелел, и в начале двадцатых годов, когда Ленин ввел НЭП, целью которого было восстановить сельское хозяйство и мелкое предпринимательство, дед, как и многие другие, воспринял эту идею всерьез. Он давно мечтал приобрести водяную мельницу и молоть зерно для земледельцев округи. Вложил все свои средства именно в такое предприятие, и год или два оно процветало, но в 1928 году государство реквизировало его. Деда объявили кулаком. Он умер в 1931 году совершенно сломленным человеком.

Моя мать тем временем, кажется в 1927 году, когда ей исполнилось двадцать лет, уехала в Москву поступать в Московский экономический институт. На четвертом курсе ее как самую преуспевающую студентку направили в экспедицию на Кавказ. Там она познакомилась с Антоном Лаврентьевичем Гордиевским, и они полюбили друг друга.

В брак они не вступили: любая форма свадебной церемонии считалась для коммуниста «дурным тоном». Мои родители стали жить вместе в московской квартире в 1932 году, а год спустя родился мой брат. Свои отношения родители узаконили только в 1945 году, после того как Сталин взялся укреплять нормы семейной жизни, дабы повысить рождаемость. К тому времени у моих родителей было трое детей, а вместе они прожили тридцать лет.

До 1932 года отец продолжал работать в отделе продовольствия, распределения и торговли, скорее как член партии, нежели как экономист. Он нередко с легкой грустью говорил, что в двадцатых годах его хотели назначить в советскую торговую миссию в Гамбурге и что если бы он туда поехал, то до конца своей служебной деятельности оставался в Министерстве внешней торговли. Нет, однако, худа без добра, и хорошо, что он не поехал, так как во время «великого террора» тридцатых годов работники этого министерства сильно пострадали от сталинских репрессий, и отца вполне могли расстрелять.

Вместо этого отца направили в ОГПУ, предшественник НКВД, который, в свою очередь, стал предшественником КГБ. В то время партия посылала лучших своих сынов укреплять советские вооруженные силы, и отец оказался в политотделе погранвойск. Мне думается, он представлял собой скорее академическую фигуру: носил пенсне в стальной оправе и, следуя немецкому обычаю, наголо брил голову — возможно, желая скрыть рано появившуюся лысину.

Сотрудники НКВД обладали большими привилегиями, не последней из них было право на получение приличных квартир. Жилья в Москве остро не хватало: накануне революции в городе было восьмисоттысячное население, но в результате быстрого социального и экономического развития к семидесятым годам оно выросло до восьми миллионов. В двадцатых и тридцатых годах не существовало программы массового строительства, не велось никакой подготовки к демографическому взрыву. Отдельные квартиры в новых домах давали высшим чиновникам и генералам, а большинство простых людей теснилось в старых квартирах, из которых выселили прежних обитателей и которые превратили в печально знаменитые коммуналки. Мои родители были рады, что делят квартиру всего лишь еще с двумя другими семьями.

Тем не менее их жизнь в тридцатых годах была сопряжена с истинной борьбой за выживание. Во время голода 1933–1934 годов продовольствие исчезло: люди, приезжавшие в Москву с Украины и из Центральной России, рассказывали ужасающие истории о голодных смертях. Украинцы, в частности, считали, что голод организован специально и таким образом Сталин наказывает их народ. В деревни посылали особые отряды для изъятия зерна и других продуктов. В большинстве то были подразделения солдат НКВД, сытых, вооруженных и одетых в форму, ими командовали жестокие, идейно стойкие офицеры. Однако картины опустошения были столь ужасны — матери, умирающие с детьми на руках, людоедство, — что даже некоторые из этих офицеров кончали самоубийством или сходили с ума после этих чудовищных рейдов.