К счастью для всеобщего мира, в то время как эти одержимые с каждым днем все больше теряли способность здраво рассуждать, широкая публика постепенно успокаивалась. Ясным для всех становилось, одно: состоит ли болид из золота, равна ли его стоимость тысячам миллиардов, или нет, — это безразлично, раз он остается недосягаемым.

А то, что он был недосягаем, не подлежало сомнению. Описав свой круг, он каждый раз появлялся в той точке неба, которая заранее была указана вычислениями ученых. Скорость его движения, следовательно, оставалась неизменной, и, как в самом начале писал «Уостон стандарт», не было никаких оснований предполагать, чтобы она когда-либо уменьшилась. И, следовательно, болид будет вечно двигаться вокруг Земли, как он, по всей видимости, двигался вокруг нее и раньше.

Такие соображения, повторявшиеся на страницах газет всего мира, способствовали успокоению умов. С каждым днем все более угасал интерес к болиду, и люди возвращались к своим повседневным делам, со вздохом расставаясь с мечтой о неуловимом сокровище.

«Пэнч» в номере от 9 мая, отметив наступившее безразличие публики к тому, что еще недавно вызывало такое страстное возбуждение, продолжал расточать остроумие по адресу обоих «изобретателей метеора».

«До каких пор, — с деланным пафосом и возмущением восклицал „Пэнч“ в конце своей статьи, — будут оставаться безнаказанными злодеи, которых мы уже однажды заклеймили презрением? Мало того, что они собирались одним ударом разрушить город, в котором увидели свет, они теперь еще готовы разорить наиболее почтенные семейства! На прошлой неделе один из наших друзей, поддавшись их обманчивым и лживым уверениям, за два дня спустил доставшееся ему по наследству значительное состояние. Несчастный строил свои расчеты на миллиардах, сокрытых в болиде. Какая судьба ожидает бедных детишек нашего друга теперь, когда эти миллиарды ускользают у нас из-под… вернее, пролетают над нашим носом? Нужно ли пояснять, что „друг“ этот — лишь символическая фигура, и таких несчастных легион. Поэтому мы предлагаем всем жителям земного шара возбудить судебное дело против мистера Форсайта и доктора Сиднея Гьюдельсона на предмет взыскания с них убытка в сумме пяти тысяч семисот восьмидесяти миллиардов. И мы требуем, чтобы их без всякого снисхождения заставили заплатить эту сумму».

К счастью, заинтересованные лица так и не узнали, что им угрожает столь беспрецедентный и весьма сложный процесс.

В то время как остальные смертные обратились к своим земным делам, господа Дин Форсайт и Сидней Гьюдельсон продолжали витать в небесной синеве и не переставали ощупывать ее своими телескопами.

О Зефирене Ксирдале среди окружающих принято было говорить: «Зефирен Ксирдаль?.. Ну и тип!» Да и в самом деле: как по внешности, так и по своим внутренним данным Зефирен Ксирдаль был личностью довольно необыкновенной.

Длинный, неуклюжий, часто в сорочке без воротничка и всегда без манжет, в брюках «штопором», в жилете, на котором не хватало по меньшей мере двух третей пуговиц, в пиджаке неимоверных размеров с карманами, оттопыренными массой самых разнообразных предметов, — все это грязное, засаленное и вытащенное совершенно случайно из груды разрозненных предметов одежды, — таков был сам Зефирен Ксирдаль, и таково было его представление об изяществе. От плеч, изогнутых, как свод погреба, свешивались длинные, чуть не в километр руки, с непомерно большими, волосатыми и очень проворными кистями, явно указывавшими на то, что владелец их лишь через крайне неопределенные промежутки времени дает им возможность соприкоснуться с мылом.

Если голова его и являлась, как полагается, вершиной всей его фигуры, то, значит, природа не могла выйти из положения иначе. Лицо этого оригинала было безобразно до предела. И в то же время трудно было бы найти что-либо более влекущее к себе, чем эти нескладные и противоречивые черты. Тяжелый, квадратный подбородок, большой рот с толстыми губами, открывающими великолепные зубы, нос широкий, приплюснутый, уши, словно в ужасе старавшиеся избежать соприкосновения с черепом, — все это могло вызвать лишь очень смутное воспоминание о прекрасном Антиное. Зато лоб, грандиозно слепленный и редкого благородства очертаний, венчал это странное лицо, как храм венчает холм, — храм, могущий вместить в себе самые высокие мысли; И вот, наконец, чтобы совершенно сбить с толку человека, видавшего Зефирена Ксирдаля впервые, — большие выпуклые глаза, выражавшие, в зависимости от времени и настроения, то самый проникновенный ум, то самую безнадежную тупость.

Его внутренний мир не менее разительно отличал его от банальности-современников.

Не поддаваясь никакому регулярному обучению, он с самых ранних лет заявил, что учиться будет самостоятельно, и родителям ничего не оставалось, как подчиниться его непреклонной воле. Жалеть об этом им особенно не пришлось. В возрасте, когда другие еще просиживают классные парты в лицее, Зефирен Ксирдаль («шутки ради», как он говорил) выдержал поочередно конкурсные экзамены во все высшие учебные заведения и на этих экзаменах неизменно оказывался первым.

Но одержанные победы мгновенно предавались забвению. Соответствующим учебным заведениям неизменно приходилось вычеркивать из списков лауреата, не пожелавшего явиться к началу занятий.

Восемнадцати лет он лишился родителей и при полной свободе действий стал обладателем годового дохода в пятнадцать тысяч франков. Зефирен Ксирдаль поспешил поставить свою подпись всюду, где этого требовал его крестный и опекун, банкир Робер Лекер, которого Зефирен с детства привык называть «дядей». Затем, свободный от всяких забот, он поселился в двух крошечных комнатках в седьмом этаже дома на улице Кассет в Париже.

Он жил там еще и тогда, когда ему минул тридцать один год.

С тех пор как он поселился в этих комнатах, стены не раздвинулись, а между тем неимоверным было количество предметов, которые Зефирен Ксирдаль умудрился здесь накопить. В одну кучу были свалены электрические машины и батареи, динамомашины, оптические инструменты, реторты и множество других аппаратов и разрозненных частей к ним. Целые пирамиды брошюр, книг, бумаг поднимались от пола, почти достигая потолка, громоздились и на единственном стуле и на столе. Их уровень постепенно повышался, но наш чудак даже не замечал перемены. А когда весь этот бумажный хлам начинал мешать ему, Зефирен находил простой выход из положения. Одним движением руки он отшвыривал бумаги в противоположный конец комнаты, после чего со спокойной душой усаживался работать за столом, на котором теперь царил полный порядок, — ведь на нем не оставалось ничего и можно было опять навалить на него новые груды бумаг и книг.

Чем же занимался Зефирен Ксирдаль?

Чаще всего, — нельзя не признаться в этом, — окутанный душистыми клубами табачного дыма, исходившими из его неугасимой трубки, он предавался мечтам и размышлениям. Но иногда, через самые неопределенные промежутки времени, случалось, что в мозгу его зарождалась идея. В такие дни он обычным для него способом наводил на столе порядок, скидывая с него ударом кулака все, что там лежало, и усаживался за стол, из-за которого поднимался не раньше, чем работа приходила к концу — будь то через сорок минут или через сорок часов. Поставив последнюю точку, он оставлял на столе лист бумаги, содержавший результаты его изысканий, и этот лист служил основой будущей груды бумаг, которой предстояло быть сброшенной с этого места при следующей вспышке, исследовательской страсти.

При подобных порывах, повторявшихся через неопределенные промежутки, он углублялся в самые разнообразные вопросы. Высшая математика, физика, химия, физиология, философия, чистые науки и науки прикладные — поочередно привлекали его внимание. Какова бы ни была задача, он увлекался ею с одинаковой горячностью, с одинаковым пылом и не отступал, пока не добивался решения… разве что…