Я отправил Василия Ионовича в родную деревню, приказав ему «писать в случае чего».

Через полгода этот случай объявился. «Дорогой Павел Александрович, – писал Гракович, – сердечно и официально обращаюсь к тебе. Помоги, голубчик, всею своею справедливостью и словом. Знаю, что делов у тебя в газете до черта, однако ж призакрой глаза и вспомни нашу радостную встречу в городе – герое Сталинграде и весь мой горький рассказ». В общем, когда Гракович вернулся с войны и вследствие контузии «к польским работам был негодный», взялся он гнуть дуги. И эти дуги продавал, чтобы прокормить семейство свое – малолетнего Петрушку и Анну Ивановну, ныне покойную. С тех печальных пор воды утекло предостаточно, но теперь подлец Петрушка вспомнил эту историю и наклепал на своего отца письменным образом в прокуратуру, требуя оградить молодую семью от отца-пьяницы и заодно привлечь его к ответу за то, что тот двадцать пять лет назад гнул на Петрушку не только спину, но и дуги.

Я сам решил заняться этим делом, но в это время и со мной случилась беда. Я ушел с работы и уехал из Москвы, даже не отписав ничего Граковичу. А он, я думаю, надеялся.

Слава Пугачев еще не достиг того возраста, когда мужчину могут украсить лишь деньги, Он только взошел на перевал жизни. Какая-то фальшивая важность исходила от всей его фигуры, медлительность его была многозначительна, но за этими делами я угадывал быстроту и жестокость реакции, ясность цели и общий жизненный прагматизм. Я знал эту новую формацию тридцатипятилетних ребят, быстро усвоивших правила игры, жестоких в силе и жалких в слабостям. Они точно свершали свои карьеры, легко заводили нужные связи, не отягощали себя детьми, были воспитанны. Это были скороходы, на ногам которых не висели пудовые ядра морали. Они бежали легко и просто в полях житейской суеты, свободно ориентировались в перелесках, поросших случайными женщинами, но едва они попадали, в дремучие дубравы настоящих чувств, уверенность покидала их. В лучшем случае любовь они заменяли банальной показухой – целовались на людях и ненавидели друг друга наедине.

Со Славой Пугачевым я возился на склоне больше, чем с другими новичками: в конце смены мне нужно было кого-то выставить на ущельские соревнования новичков, и я наметил именно его. Однако мое внимание и долготерпение он воспринял как попытку навязаться к нему в друзья и что-то из этой дружбы извлечь для себя. Однажды вечером он явился ко мне в номер с бутылкой какой-то заграничной сивухи и без всякого предварительного разбега стал мне демонстрировать идеологические сокровища, накопленные им за тридцать восемь лет жизни.

– Палсаныч, – говорил он мне, посматривая в темно-коричневые недра стакана, – у меня сложилось впечатление, что вы достойны большего, нежели должность тренера на турбазе. Каждый человек складывает о другом мнение. Я пришел к выводу, что вы достаточно умный и начитанный человек. Чего вы торчите в этой дыре? Ну, сегодня одна группа, завтра другая, объятия при прощании, какие-то дурацкие лекции, утомляющее непонимание со стороны участников. Какой сыр можно накатать с этого? Не понимаю. Уверен, что и зарплата выражается двузначной цифрой. И главное – никаких перспектив! Ну, если завести здесь козу, пристройку, торговать вязаными свитерами из серебрянки, это еще можно понять. Но просто так? Хотите я вам помогу?

И Слава с готовностью хлопнул себя по нагрудному карману.

– Деньгами! – спросил я.

– При чем тут деньги? Есть вещи поважней денег. Связями, голубчик, знакомствами. Я вас могу ввести в круг нужных вам людей.

– Я не понял, – сказал я, – почему вы себя хлопнули по карману? У вас что, все связи в кармане?

– Конечно, – сказал Слава. – Эти связи я добывал упорным трудом. Пожалуй, нет сферы жизни, Палсаныч, в которую я не мог бы войти или пробиться. Я вам симпатизирую и предлагаю свои услуги. Думаю, что когда-нибудь вы оцените это.

– Вы, Слава, просто Дед Мороз, – сказал я, – но я ни в чем не нуждаюсь.

– Палсаныч, отбросим взаимные уверения в скромности и приступим. Есть предложение – нет возражений.

Он полез в карман и достал обыкновеннейшую записную книжку. То ли «Союзплодовощ», то ли «Трактороэкспорт» – не помню.

– Чем вы занимаетесь вне гор? Профессия?

– А у вас что, на все профессии есть?

– Палсаныч, на все, уверяю вас. Профессии, предметы первой необходимости и всякие дела. Даже удовольствия. Так какой раздел жизни вас интересует?

– Меня интересует вся жизнь вообще. Ну а насчет профессий, то их у меня много.

– Может быть, вы думаете, что я занимаюсь мелочами? Зря. Я, конечно, могу организовать, чтобы вам каждый день на дом, заметьте, приносили финскую колбасу «Салями» или паюсную икру, но ведь это называется стрелять из пушки по воробьям. Конечно, и Моцарта можно научить играть в хоккей, но все же лучше пусть он играет, как писал наш Булат, на скрипке. Мы не будем размениваться. Я хочу решить ваши нерешенные вопросы. Так сказать, глобальные, стратегические, вы понимаете?

Да, я понимал.

– Любовь, – сказал я.

– Любовь, – удовлетворенно повторил Слава и стал листать записную книжку. – Любовь, любовь… буква «л»… Лак для ногтей… лапти… лекарства… лесник Сережа… – бормотал он, – литфак… лук зеленый…

– У вас по алфавиту! – спросил я.

– Конечно… лунный камень… лыжи… лысина лечение… льготы… люстры… Что-то любви не видно… А! Так это на букву «ж»! Открываем на «ж». Ж…ж… женщины. Так. Аверина Ирина, 29 лет, брюнетка. Конъюнктурный институт. Квартира однокомнатная, набережная М. Горького. Дача в Перхушково. Пьянеет от пива. Аверьянова, тоже Ирина. Главмосстрой, инженер, 32 года. Бл. – блондинка. Свободна в первую половину дня. Любит поесть.

– Слава, – спросил я, – вы женаты?

– Созрел, – печально сказал Слава. – Я считаю, что мужик может жениться, когда у него есть все. Квартира, машина, дача, деньги, связи. У меня все это есть.

– А любовь!

– Это приложится, – твердо ответил Слава. – Сейчас как раз я уехал, чтобы проработать этот вопрос.

– Вопрос любви?

– Вот именно, Палсаныч.

– Вы хотите здесь кого-нибудь найти!

– Нет, это меня уже не интересует. В меня влюбилась одна дама в Москве. Ну, выгнала мужа, квартира, машина, все на месте. Умная, вот это меня смущает. Умная – значит, хитрая. Хитрая значит, неверная.

– Ну, это не обязательно, – сказал я, – хотя и возможно. Ну и как же вы намерены этот вопрос проработать здесь? Испытание разлукой?

– Не смешите меня, Палсаныч! – Слава засмеялся и еще отхлебнул из стакана. – Какой разлукой? Что за романтика!

Его и вправду рассмешило мое наивное предположение.

– Во-первых, я уехал действительно отдохнуть, потому что я устал бороться с жизнью. Даже при моей системе это тяжело; не представляю, как живут другие. А во-вторых, я дал задание своему приятелю, Боре, познакомиться с ней. Ну, Боря – академик по бабам. От него живьем еще никто не уходил. Если он свалит ее, то привет горячий. Если она устоит, то можно продолжать переговоры. На эту операцию я отпустил Боре триста рублей. Подотчетных, конечно.

– Триста рублей? Значит, она вам нравится?

– Ну, в общем, это вариант. С ней интересно. А через две недели Боря мне доложит результаты ревизии.

– Боря, Боря… – сказал я. – Кажется я его знаю. Такой высокий, темный, со светлыми глазами.

– Ну точно!

– Он журналист?

– Какой он журналист! – с досадой сказал Слава. – Он из «Мосводопровода».

Нет, не знал я никакого Борю из «Мосводопровода». Не знал и слава богу.

– Ну так как, Палсаныч? – сказал Слава. – Как насчет моего предложением?

– А, насчет книжки? У вас замечательная книжка, Слава. – Можно взглянуть?

– Пожалуйста.

Слава протянул мне свою записную книжку. На первой странице было написано: