Дал совет. Кто бы мне дал совет? Может быть, моя прекрасная леди? В сумерках ее лицо было просто прекрасно, без всяких метафор. Казалось, она бесконечно терпеливо ждет, когда с моих глаз спадет чернота и я увижу наконец сияющий голубым светом выход из своего мрачного грота… Мы вышли на дорогу. Горы уже сделались стального цвета, и только на самой верхней полоске ледовой шапки Донгуз-Оруне тлел последний закатный луч, будто там протянули блеклую оранжевую ленточку… Вот Лариска сейчас бы сразу: «О чем говорили? Что за Полтава! Это что, кодовое слово? Полтава звучит, как шалава…» И так далее. А Елена Владимировна – ни звука. Довольна, что мы вместе присутствуем под: мирозданием, Ждет. Терпеливо ждет. Ей-богу, какая-то святая! Да что же это за чудо такое? Ведь бесконечно не может это продолжаться, бросит она такого балбеса, как пить дать бросит! Останешься ты, Паша, с двумя осколками в руках!… Я обнял за плечи Елену Владимировну.

– Не холодно?

– Теперь – нет, – ответила она.

Бревно собрался уезжать, а я собрался его провожать. Окончился его одиннадцатидневный отпуск, по сусекам наскребенный из сверхурочных, каких-то воскресений и мероприятий. Там, в Москве, куда он попадет сегодня вечером, никто и не знает, что его по-настоящему-то зовут Бревно. Завтра он вообще превратится в профессора, доктора химических наук Сергея Маландина, нетерпеливого деспота и холодного педанта. Подписывая зачетки студентам, он будет мрачно им говорить, неразборчиво, сквозь зубы: «У нас растет число образованных людей и стремительно уменьшается число культурных». (Иногда на экзаменах он просил спеть студентов что-нибудь из великого химика Бородина, ну что-нибудь самое популярное, половецкие пляски, к примеру. «Образование, – мрачно при этом говорил – это часть культуры. Только часть».)

Мы шли по баксанской дороге, к автобусу, я нес его лыжи, а он – рюкзак. Шли в невеселом расположении: он, как я полагаю, за своих химическо-домашних дел, а я – от внезапно пришедшего ощущения скорого одиночества.

– Ты можешь спросить у меня, сколько мне лет? – спросил Сергей, и это было настолько глупо, что я промолчал, подумал, что он разговаривает сам с собой, Чего мне спрашивать, если мы с ним были одногодки и учились когда-то в одном классе? Но он разговаривал, оказывается, не с собой, а со мной.

– Слышь, Паш? – снова спросил он.

– Ты что, рехнулся?

– Нет, ну ты спроси.

– Покупка, что ли?

– Ну спроси, говорю тебе!

– Скажите, пожалуйста, Бревно, сколько вам лет? – спросил я

– Сто, – сказал он.

– Ну и что?

– А то, – сказал Бревно, – что мы с тобой болваны!

– Ну об этом никто не спорит.

– Мы – болваны! – повторил он. – Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.

– Ну, вспомнил! – сказал я. – Сколько ты ее не видел?

– Шесть лет. А снится мне каждую ночь.

– А Маша? А Юлечка? – спросил я. – Ты ж… у тебя ж…

– Ну да, да, все это так. Полгода назад, помнишь? Я позвонил?

– Это не веха.

– Ну звонил, я тебе говорю! Лариска еще подошла, стала орать.

– Ну, звонил.

– Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза – она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слезы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская-кольцевая». Ушла и не обернулась.

– Да, – сказал я, – драма на канале.

– Не смейся! – зло сказал он.

– Я просто так, чтобы скрыть волнение.

Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:

– Ну я, конечно, пытаюсь от нее загородиться. Работой, поездками, наукой… Но надолго этого не хватит. Я на пределе.

– Ты что-нибудь собираешься делать?

– Не знаю. Там какая-никакая, но семья у нее с этим артистом, сам я тоже… не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю. Я даже без химии мог бы прожить, но без Мариши – не получается.

В устах моего друга такое заявление было просто святотатством…

– Ладно, – сказал я, – чего ты разнюнился? Мог бы, не мог бы…

– Правильно! – сказал он. – Разнюнился! Точно.

Он зашагал бодрее, даже попытался разогнуть свою огромную спину под рюкзаком, отчего приобрел гордый и смешной вид.

– Все-таки хорошо, что мы с тобой хоть в горах встречаемся. Правда?

– Да, – сказал я, – исключительно полезно для здоровья.

– Не в этом дело! Просто потрепаться можно от души. В Москве не дадут. Как у тебя подвигается роман?

– Ничего, – сухо ответил я.

– Не хочешь говорить?

– Нет.

– Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают…

– Обманывают всех, – сказал я.

– Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты ее не должен обмануть.

– Ты не мог бы выразиться яснее? – спросил я.

– Мог бы. Если в тебе слит весь бензин, – быстро ответил Сергей, – не обещай попутчику дальнюю дорогу.

Слит бензин? Весьма цинично.

– И вообще, – продолжал он, – хватит здесь отдыхать. «Из-за несчастной любви я стал инструктором турбазы» Посмотрите на него! Из-за несчастной любви, дорогой мой, в прошлом веке топились. Он – стал инструктором турбазы. Какая глубина трагедии! Как сильны драмы двадцатого века! Инструктором турбазы! Сколько тебе лет? Сто? Не гордясь этим, как бы мимоходом, но значительно. Сто. Через две недели я попрошу тебя явиться в столицу и продолжить свои профессиональные занятия! Тебе – сто лет! Я не могу тебе сказать – не будь дураком, этот совет уже опоздал. Но я могу тебе сказать не будь смешным. В конце концов, все свои многочисленные ошибки в личной жизни я совершил только ради тебя – чтобы ты, глядя на меня, мог выбрать верный курс!

Он засмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не упал.

Автобус уже стоял, и усатый пожилой водитель орлино поглядывал на поселок Терскол в надежде взять хоть двух-трех безбилетных пассажиров. Заурчал мотор «Икаруса», мы обнялись с Сергеем. Да, в конце двадцатого века у открытых дверей транспортных средств надо на всякий случай обниматься. Такой уж век. Сергей высунулся в форточку.

– Какая первая помощь при осколочном ранении головы? Ну, быстро отвечай!

– Быстро? – крикнул я. – Не знаю!

– У нас в кафе живет студентка-медичка. Она считает, что в этом случае нужно на-ло-жить жгут не ше-ю!

Автобус отъезжал, и по его красному лакированному боку скользили черные тени сосен. Я видал удаляющееся лицо моего друга Сережи. Он улыбался и всячески старался показать мне, что у него замечательное настроение и даже шутку приготовил для прощания, но я-то прекрасно знал, что на душе у него черно, как и все последние жесть лет, проведенные им без любви.

Почтовое отделение в поселке Терскол было одновременно похоже на бетонный бункер, ковбойский салун и доску объявлений. К дверям этого бетонного куба, над которым победно полоскались в небе десятиметровая штыревая антенна и хлипкие кресты радиорелейной связи, вели ступени, облицованные таким старым льдом, что за одно восхождение по ним надо было награждать значком «Альпинист СССР». Сама дверь и окружающее ее на длину вытянутой руки пространство стены, а также косяки – все это было оклеено различными объявлениями типа: «Продаются лыжи «Польспорт»-205, турбаза ЦСКА, ком. 408, спросить Мишу», «Рокотян! Мы устроились у Юма на чердаке, Не пройди мимо», «Куплю свежие «Кабера» 42 размер, «Азау», туркабинет, Соловьев», «24 тэлэграф не работает, помеха связи» (Внизу карандашом приписано: «День рождения у Хасана», «Валентина! Ты ведешь себя некрасиво. Где деньги?»), «Продаю горнолыжный костюм, черный, финский, недорого. Д. 3 кв. 8, Наташа», «Мисийцы! Где вы, сволочи? Я здесь ошиваюсь целый день! Живу в «Динамо» на диване. Нухимзон».