О том, что коллегия руководствуется отнюдь не деловыми соображениями, было ясно всем, и в первую очередь, конечно, Татищеву и Геннину. Но в сложившихся обстоятельствах Татищеву не на кого было опереться. Поэтому он оттягивал окончательное решение необходимостью составить обстоятельный отчет о пребывании в Швеции. Попутно он обращается в Сенат с рядом записок и напоминаний о поручениях, возлагавшихся на него Петром I. Он, в частности, попытался воспользоваться тем, что Петр в 1724 году дважды напоминал ему о скорейшей подготовке межевания. В Швеции он приобретал соответствующие книги и знакомился с современной ему практикой межевания и составления карт. Из Швеции же через посредство Черкасова он пытался заинтересовать этим делом Кабинет Екатерины. Однако его предложение никто даже не рассматривал. Другой проект Татищева касался постройки канала, о чем он писал еще в 1721 году. Теперь, после возвращения из Швеции, он в представлении Екатерине излагает план сооружения водного пути, соединяющего Белое море с реками Каспийского бассейна, а также сухопутного тракта из европейской части России в Сибирь. Татищев прямо намекал на то, что он мог бы осуществить этот план «без обиды обывателей и надмерных расходов». Однако и это его предложение не получило одобрения. Снова напоминал он и о своем проекте 1724 года, предусматривающем передачу рудников и предприятий в компании. К этому времени идея эта все более стала привлекать и Геннина. Сенат также не считал ее слишком смелой. Но дело пока откладывалось до «лучших» времен.
Чиновники из Берг-коллегии с явным раздражением встретили попытки Татищева выйти на более высокий уровень со своими проектами и предложениями. Уже 3 июня 1726 года, то есть менее чем через месяц после возвращения Татищева, коллегия обязала его «бес продолжения времени» представить отчет и ехать в Екатеринбург в распоряжение Геннина. Татищев должен был прямо изложить свои «резоны» против такого заключения. Он это и сделал в специальном доношении в коллегию, которое обсуждалось 31 октября 1726 года. Рассчитывая на полное содействие высокопоставленных недругов Татищева, коллегия приговорила услать его в Нерчинск, на серебряные заводы, «для доброго установления и произведения» этих крайне запущенных и убыточных предприятий. Очевидно, речь шла о простой ссылке. Так это вполне основательно расценивал и сам Татищев. Поэтому он обращается с челобитной к Екатерине, в которой, перечисляя предшествующие заслуги перед государством, просит определить его «к иному делу».
Остается неясным, кто непосредственно оказал покровительство Татищеву в этот чрезвычайно трудный для него момент. Сама императрица никаких симпатий к нему не испытывала, да и он никогда не обмолвился о ней добрым словом. Но к концу 1726 года Меншиков уже не был всесильным временщиком. У него были довольно натянутые отношения с зятем Екатерины — герцогом голштинским Карлом-Фридрихом. Герцог заменял императрицу в заседаниях Верховного тайного совета и энергично добивался возвращения захваченного Данией герцогства. Екатерина рада была оказать любимому зятю любую помощь. Но другие члены совета, в особенности как раз Меншиков, ограничивались ничего не обещавшим сочувствием. У Меншикова с Карлом-Фридрихом, как у своеобразных соперников, установились и лично неприязненные отношения.
Из последующих событий не видно, чтобы у Татищева были какие-либо связи с Карлом-Фридрихом. Но герцог не мог не знать, что заморские страдания Татищева происходили в значительной мере по его вине. Весьма вероятно, что только он и был в какой-то мере осведомлен о содержании секретного поручения Петра Татищеву.
Другим деятелем, имевшим основание поддержать Татищева, был Д. М. Голицын. Он полностью соглашался с татищевской идеей «увольнения коммерции», то есть освобождения ее от казенной опеки и регламентации. Близки были их взгляды и на собственно русскую старину. А в противодействии немецкому наступлению Голицын занимал и еще более решительные позиции, чем Татищев. Судя по отсылкам Татищева в «Истории Российской», он хорошо был знаком с московской библиотекой Голицына. Это говорит об их тесном общении именно в конце 20-х годов, когда и тот и другой находились в Москве.
В конце 1726 года, по-видимому, не имел особых оснований «добивать» Татищева и Меншиков. В сущности, для него был более неприятен Брюс, нежели Татищев. А Брюса к этому времени уже устранили. Охлаждение же отношений с императрицей побуждало Меншикова искать контактов со «старорусской» партией, прежде всего с Голицыными, и подготавливать позиции на случай — теперь уже очевидного — прихода на царский трон внука преобразователя — Петра II.
Слишком очевидна была и пристрастность немецких членов Берг-коллегии, стремившихся расправиться с единственным своим сотрудником, способным сделать что-то полезное для развития отечественной промышленности. В условиях коллегиального руководства, а Верховный тайный совет, несомненно, являлся таковым, все-таки гораздо труднее провести откровенно беззаконное решение, чем при неограниченном самовластии самодержца. 14 февраля 1727 года Екатерина подписала указ, которым Татищев направлялся на Московский монетный двор.
В 20-е годы рыночная цена меди составляла шесть-восемь рублей за пуд. Пятаки же, которые начали штамповать с 1723 года, делали из расчета сорок рублей из пуда, то есть в пять-шесть раз дороже реальной стоимости меди. Естественно, что эта операция влекла за собой целый ряд отрицательных последствий, причем главное заключалось даже не в инфляции, а в огромном соблазне для фальшивомонетчиков. Но пока правительство не видело иного выхода и обсуждало более способы борьбы с фальшивомонетчиками, чем пути предотвращения самого появления столь прибыльной для ловких проходимцев «специальности».
Для выпуска объявленного в указе от 26 января 1727 года количества монет нужно было пятьдесят тысяч пудов меди (не считая неизбежных отходов). На Урале можно было получить примерно десять тысяч пудов в год. По-прежнему ввозилась медь из-за рубежа, главным образом из Швеции, где годовая добыча составляла шестьдесят-восемьдесят тысяч пудов в год. На один 1727 год купцам сделан был заказ более чем на пятнадцать тысяч пудов привозной меди. Вместе с тем Генин получил задание изыскать возможности увеличения выплавки меди и облегчить работу монетным дворам, отправляя медь в Москву не в слитках, а формами-кружками для пятикопеечников.
Намеченное мероприятие требовало довольно мощной производственной базы. В России было четыре монетных двора: три в Москве и один в Петербурге. На московских дворах и было решено осуществить чеканку медной монеты. Сюда с большими полномочиями еще в январе 1726 года был направлен А. Я. Волков. Картина, которую он увидел, оказалась вполне в духе того, что было и на других казенных предприятиях, за исключением, может быть, тех, которые находились под неусыпным контролем доверенных от «вышнего» правительства лиц (вроде Геннина). Волкову было «жалостно смотреть», поскольку монетные дворы выглядели «как после неприятельского или пожарного разорения». Указом предписывалось оказывать Волкову содействие со стороны сенатора Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, возглавлявшего Московскую сенатскую контору. К этому делу был подключен также сын сенатора, будущий президент Коммерц-коллегии и соратник Артемия Петровича Волынского Платон Иванович Мусин-Пушкин.
С назначением Татищева первоначально, по-видимому, предполагалось все это дело и передать в его руки. Но работа здесь уже велась. В нее уже включились лица, стоявшие неизмеримо выше по служебной лестнице, и решено было оставить их при этом деле. Указом от 7 марта 1727 года была создана Монетная контора, во главе которой затем был поставлен сам московский губернатор Алексей Львович Плещеев. В состав конторы вошли отец и сын Мусины-Пушкины, а также Татищев. Контора выводилась из подчинения Берг-коллегии и приобретала функции самостоятельной коллегии.
С самого начала у Татищева складывались хорошие деловые отношения с Плещеевым, который ценил и знания Татищева, и его предприимчивость. Труднее были отношения с Мусиными-Пушкиными. Со старшим из графов Татищев сталкивался еще в 1717 году. Во всяком случае, к тому времени относился эпизод, в котором он позднее противопоставлял коварной льстивости графа, унижавшего перед Петром царя Алексея Михайловича, мужественную правдивость Я. Г. Долгорукого. Не исключено, что какой-то отпечаток оставило и участие Мусина-Пушкина в суде над Татищевым в 1723 году. Так или иначе между Татищевым и обоими Мусиными-Пушкиными постоянно возникали споры и пререкания.