В Туву тех лет устремилось немало русских скупшиков-перекупщиков. Они завозили фабричные товары из Красноярска, через который прошла Транссибирская железная дорога, доставляли их по Енисею и горным тропам в Туву, где с огромной выгодой обменивали на пушнину.

Любознательный Читатель. Но неужто Карасал не торговал, если легкие деньги сами шли в руки?

— Кто-то из краеведов однажды причислил и его к «скупщикам», но это была стрижка под одну гребенку, подравнивание его к таким, как, скажем, Сафьянов, которому русское население дало кличку «Сойотский царь», а тувинское — «Бай Егор». В архивах и литературе есть данные о торговых оборотах и должниках разных там Бяковых, Веселковых, Садовских, Сафьяновых, Сватиковых, Скобеевых. Нет таких данных только о Карасале и его братьях, потому что это, знать, были люди совсем иных достатков, иного образа мыслей и жизни. Конечно, они помаленьку торговали продукцией фермы и лесного промысла — это было обычное тогдашнее дело, ссужали семена и хлеб русским крестьянам-переселенцам и бедным аратам — есть на то свидетельства, но братья-пионеры не были, наверно, способны урвать время от забот и трудов по своему разветвленному хозяйству, не могли стать конкурентами хищников-соотечественников, отселившись однажды от присоседившегося Скобеева на семьдесят верст вверх по Бий-Хему в Тоджу, где их, в свою очередь, начал утеснять Томут-нойон, местный кровопийца, наживавшийся на спекуляции пушниной и золотом, взятках, ростовщичестве, эксплуатации темных аратов, пасущих его стада. Исчерпывающие документы на сей счет передо мною, их много, но я приведу лишь несколько. Вот характеристика этого бая из донесения усинского пограничного офицера:

«Главный деятель Тоджинского хошуна Томут-человек в высшей степени хитрый, упрям, в проведении своей политики очень настойчив: в минуту откровенности как-то сказал нашим купцам, что „будет держаться своей политики по отношению к русским до тех пор, пока ему не отрубят голову“, корыстолюбием выделяется даже среди своих соотечественников, никто не берет с русских так много взяток, как Томут, хотя вместе с тем никто не притесняет их, как он». Однажды Томут единолично распорядился приставить вооруженный караул к дому Карасала-цитирую по другому подлинному источнику: «…15 лет живущего в этом крае, пользующегося одинаково уважением как русских, так и простых урянхайцев». Осада не снималась два месяца. Эти документы хорошо рисуют, в каких условиях жил и работал Карасал. Интересно, что история Урянхайского края не сохранила свидетельств таких крайних форм преследований других русских поселенцев. А казалось бы, Томут должен был прежде всего вытеснить из хошуна главных своих конкурентов — купцов-хапуг, которые потянулись за Карасалом в Тоджу.

— Ворон ворону глаз не выклюет.

— Как правило. Но тут, несомненно, примешивалась и политика, о чем мы еще поговорим… И Карасал был настолько заметной личностью, что известный уже тогда исследователь Центральной Азии Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло не преминул упомянуть его в своей монографин. Маршрут путешественника прошел через Тоджу, но в трудах ученого нет достоверных данных об их встрече. Может, есть они в дневниковых или черновых записях? При первом же выезде в Ленинград я, конечно, просмотрю архив путешественника — было бы очень интересно узнать, познакомился ли Грумм-Гржимайло с этим русским дворянином, поселившимся…

— Дворянином?!

— Да. Карасал и его братья были, как говорится в официальных документах тех лет, потомственными дворянами.

— Невероятно! В глухом азиатском углу, в центральной точке континента, поселяются три брата, принадлежащие к самому привилегированному сословию России ведут культурное крестьянское хозяйство, работают в поле до изнеможения, славятся добрыми делами, подвергаю гся преследованиям!.. Такого вроде бы не должно быть, а?

— Было. В течение двадцати пяти лет было.

— Кажется, я все же догадался, кто такон Карасал!

— Интересно, кто же он, по-вашему?

— Толстовец, последователь нравственного учения Льва Толстого. Физический труд на лоне природы, простота жизни, ограничение потребностей, моральное самоусовершенствование, помощь бедным, лечение больных… Такие колонии создавались в России и даже за ее рубежами. Только из этого ничего не получилось, и сам Лев Толстой нс любил толстовцев. Может, у Карасала получилось, потому что это была семейная колония?

— Допускаю, что Карасал был знаком с учениями Толстого, Руссо и Торо, однако ни он, ни его братья не были толстовцами или, скажем, руссоистами. Чтобы понять, кем они были, надо разобрать тогдашнюю политическую и международную обстановку в этом районе Азии… Половина урянхайских хошунов, в том числе и Тоджнигкпй, подчинялась китайскому губернатору, другие четыре хошуна состояли в собственности монгольских феодалов, грабящих тувинский народ древнейшим способом — взиманием дани. Национально-освободительное движение тувинцев привело в 1912 году — после буржуазно-демократической революции в Китае — к изгнанию китайских и маньчжурских чиновников из Урянхайского края, но это не ослабило здесь экономического и политического напряжения. Наш знакомец тоджинский нойон Томут и соседний солчакский правитель Балджийта в мае 1912 года подали без ведома населения просьбу о включении их хошунов в состав Монголии в качестве данников. В марте следующего года формальности закончились, и просители получили хошунские печати вместе с княжескими титулами. На феодальную Монголию ориентировалось подавляющее большинство баев, чиновников, нойонов и лам. Однако главный тувинский правитель — амбын-нойон — со своими немногочисленными сторонниками выступал за протекторат России. Трудовой народ также тянулся к России и русским, которых он знал не первый, как говорится, год.

В верхнем течении Енисея русские поселенцы появились еще в XVIII веке. Увидев, что коренные жители края «не спорят, дают селиться спокоем», первоселы быстро поняли, что Минусинская котловина — самое хлебородное место Сибири, начали распахивать ее и понесли уклад жизни земледельцев в горные долины. Были в этом движении, конечно, экономические и социальные противоречия, вызываемые, например, сокращением пастбищ или охотничьих угодий, но здесь, как и по всей Сибири, земли пока было много, а между трудящимся коренным населением и крестьянами-пришельцами постепенно устанавливалось добрососедское сосуществование, чему способствовали взаимный обмен трудовым опытом, продуктами хозяйствования, многочисленные смешанные браки, приобщение — бесписьменных народностей к языку и грамоте, незлобивый психический склад поселенцев, терпимость простого русского человека, его уважение к обычаям и верованиям других, одинаковое отношение к «своим» и «чужим» кровососам, одинаково алчно обирающим «своих» и «чужих», а также принципиальное положение сибирских указов действовать между ясачными «лаской, а не жесточью», как давняя правовая основа отношений, которые в те времена были немыслимы, скажем, в Америке, где законодатель— ные демократические парламенты колонизаторов устанавливали для европейских переселенцев плату за индейский скальп от пятидесяти до ста долларов, в зависимости от. того, с кого из аборигенов он был снят — с мужчины, женщины или ребенка…

А память снова и снова возвращает меня к декабристам; тропы и дороги нашего путешествия в прошлое особенно часто перекрещиваются с их сибирскими следами, которые нельзя не заметить и на сей раз…

«Русская правда» Павла Пестеля, этот своеобразнейший свод правил общественной морали, политических принципов и гражданских законов будущего республиканского Российского государства, имела в виду главным образом зауральские «народы кочующие», призывая: «да сделаются они нашими братьями и перестанут коснеть в жалостном своем положении». Сколько здесь политического такта, человеколюбия, неподдельного чувства! Вспоминаются также труды декабриста-сибиряка Гавриила Батенькова о населении родного его края-их полное собрание включает более семисот страниц, и под тяжеловесными формулировками непрерывной подледной струёй течет мысль трезвейшего государственного дсятеля-антикрепостника. Или его же неосуществленные «Степные законы», разработанные для сибирских «народов кочующих», — читая их, чувствуешь, как под мундиром, наглухо застегнутым, бьется сердце истинного гуманиста.