Городская крепость тогда еще стояла. В описной книге начала XVIII века значилось, что «город был рубленой, деревянной, в нем башни 4 проезжих, 7 глухих, по мере около города и башен 571 сажень; но от бывшего в 706-м году пожару згорел, и ныне токмо значит земляная осыпь». По точной переписи, в те же петровские времена числилось в городе и посаде 2333 купца…

И несмотря на то что полтора века спустя Торжок обошла железная дорога, он продолжал достойно держать марку обыкновенного русского города. Предреволюционные справочники свидетельствуют, что паровые мельницы Торжка мололи муки почти на миллион рублей, а его женщины-мастерицы славились на всю Россию не только серебряным и золотым шитьем по бархату и сафьяну, изготовлением отечественных туфель высшего качества, но и секретами производства замечательно крепкого кирпича, выделывать который для храмов, мостов и других важных построек их зазывали даже из очень отдаленных местностей.

— Сколько же раз этот необыкновенный городок погибал?

— Двадцать пять. Наверное, нет другого такого города на земле… Только интервенты брали его семь раз за семь веков. Осенью 1941 года произошло последнее сожжение и разорение Торжка.

Бродим по городскому саду, где уже нет никаких следов не только древнего земляного вала, но и осыпь его уже совсем «не значит». Рассматриваем скромный маленький городок, прилепившийся к берегам Тверцы, и память возвращает.в давние и недавние времена… Николай Львов строил тут храмы и дома, Александр Пушкин останавливался в гостинице Федухина-Пожарского с ее знаменитыми «пожарскими» котлетами, учитель Д. И. Менделеева, отец русских химиков А. А. Воскресенский приезжал сюда хлопотать о народной школе, которую он открыл неподалеку, в родной деревне, где и упокоился навек… Вспоминаем и последнюю здешнюю битву с иноземным западным врагом, и первую, с восточным, — ту, что разразилась здесь в конце зимы 1238 года…

Дряхлеющий Субудай, давно уставший спешить, торопливо подъезжает к Торжку, щурит теряющие остроту глаза, издалека пытаясь найти самые слабые места крепости. Ему тепло в урусской овчинной одежде, собольей шапке и легкой обуви двойного собачьего меха, но болит спина. Ладно, что его верные тысячники не нуждаются даже в указке кнута, сами делают как надо привычную работу войны — равномерно расположили сотни кольцом, толпами гонят пленных урусов к темному лесу за пищей для костров и лестниц, бревнами для осады. А чья это сотня так отличилась? Урусы даже развели там большой костер, от которого тянет капающим в пламя жиром — не барана ли доставили сюда поперек седла? Барана, и успели даже взять в работу пленных, которые в одном только этом хорошем месте стучат своими топорами, делая туры и лестницы. Какой-то старый воин с длинной палкой в руке снует на коне среди них и выколачивает из этих широких спин неповоротливость презренных, ковыряющихся в земле.

Субудай подъехал к костру. Воины вскочили, склонили головы, и Субудай одобрительно кивнул им. Они совсем согнулись, а сотник, кажется урянхаец, от почтения уменьшившийся, протянул большой кусок пахучей баранины. Субудаю полюбился здесь рыхлый сыр с тягучим соком, что урусы отбирают у лесных пчел, — от этой мягкой сладкой пищи не болит под узлом пояса и не надо жевать, а то зубы начали шататься и выпадать. Он попробовал откусить баранины, однако она была старой и полусырой. Бросил мясо в толпу телохранителей и, не оглядываясь, поехал дальше…

Полон в кольце дымов, внутри его — кольцо стен, с которых урусские стрелы не долетают до костров. Завтра самые меткие его стрелки, убивающие лебедя на лету, начнут из-за деревянных щитов посылать стрелы с зазубренными наконечниками в глаза врагов, заставят попрятаться этих медлительных урусов за бревна, и под пенье стрел и стук урусских топоров начнут расти у стен высокие туры из сырого тяжелого дерева, что не вдруг загораются, когда сверху льется смоляной огонь.

Завтра к вечеру прибудет под охраной гвардии внук Темучина сын Джучи, в губах которого зазмеится капризное недовольство, а в глазах вспыхнет ярость, если Субудай еще не сможет доложить ему о взятии города.

Где-то на севере пробираются через леса к дороге воины Бурундая. Быстрая разведка уже доскакала до Субудая и донесла, что Бурундай разбил последнее сборное войско главного урусского улуса, везет голову великого князя…

— А разве не вся орда во главе с Батыем одновременно подошла к Торжку?

— Нет. Батыю незачем было спешить, имея двух таких надежных псов, и он под охраной гвардии ехал с гаремом за стремительным авангардом Субудая. Бурундай же со своим войском, чтобы не давать крюк западным обходом, пошел от Сити напрямик, по льдам попутных рек, иначе бы не мог оказаться в Ширенском лесу.

— Да кто теперь знает, где был этот летописный Ширенский лес?

— Местные жители знают, потому что он и сейчас так называется и стоит на прежнем месте, конечно поредевший. Кстати, историк С. М. Соловьев указывал довольно точные его координаты — «у села Ширинское, прежде бывший монастырь, от Кашина в 23 верстах, от Калязина в 38-40, при реке Ширинке, впадающей в Медведицу». Как и тысячи лет назад, лес этот питает ручьями Ширинку и Медведицу, молчаливо хранит в своей памяти сцену казни ростовского пленного князя Василька… Василько был убит 4 марта 1238 года. Бурундай через деньдва вышел на зимний волжский ледовый большак. А Субудаю надо было догрызать Торжок, этот нежданно крепкий орешек. Иначе — гибель всего войска.

— Почему?

— Скоро доберемся до ответа… А пока Субудай едет вокруг Торжка. Вот он поймал взгляд пленного раба — взблеск синего лезвия сабли, который стоило бы тут же погасить саблей телохранителя, но пусть это произойдет завтра, под стеной, — большой труп его затвердеет, станет ступенькой для штурмующего. Полон велик и опасен. Под стенами, где хозяйка — смерть, урусские рабы разрубают звенья вязи, чтобы броситься на воинов Субудая, только смерть находит их прежде. Нет, он, Субудай, не предполагал, что люди этого большого лесного народа окажутся такими! Когда все привычно, хотя и трудно, с невозвратимыми потерями, завершилось в последнем городе, стоящем в начале этой дороги, ему привели юного уруса с отрубленной кистью правой руки. Это он, раненный, рванулся и добрался зубами до горла его, Субудая, любимого сотника, который после битвы должен был стать тысячником. Субудаю захотелось посмотреть на сердце пленника. Юноша, что-то шепча, помахал кровавым обрубком перед лицом и грудью, потом подставил голову палачу, полоснув по глазам Субудая горячим взглядом… Сердце его было точно такое, как у монголов, урянхайцев, джурдже и гурджиев…

Полон слабеет на холоде без мяса. По дикой вере Урусов в какого-то великого южного бога, они не принимают мяса в это время, а конину не едят никогда, но Субудай знал, что не сегодня-завтра они начнут есть ее, хотя хорошо понимают, что смерть подошла к ним со всех сторон… Сил мало, и напрасно он отпустил Монке: южные. кипчаки никуда бы не делись!

Субудай обогнул крепостной выступ, чтобы посмотреть на ворота, которые надо было проломить до прибытия Бату, и оцепенел.

— Увидел разлившуюся Тверцу?

— Нет. Новоторжская крепость стояла на правом, новгородском берегу Тверцы, и орда спокойно перешла ее по льду — в феврале толстый северный речной лед не вдруг, пробьет и острая пешня, не то что лошадиное копыто.

— Что же он увидел?

— Лед. Новоторы, еще в начале зимы узнав о нашествии орды, затворили ворота и наморозили на них и на всю стену, защищавшую город с напольной стороны, неприступный ледяной панцирь. На его скользком подножии нельзя было утвердить туров, осадных машин и лестниц… Однако это не более как предположение — орда все же установила стенобитные орудия, пороки, взяла город штурмом и, естественно, «весь пожгоша, а людей избиша». И летописи сообщают один совершенно поразительный факт, особенно если его взять в сравнении. В самом начале набега орда шесть дней штурмовала Рязань, пять — Москву, немногим дольше продержался стольный Владимир, а прежде чем овладеть Торжком, орда «биша пороки по две седмицы». Две недели, четырнадцать дней, сражались защитники города! Только после взятия Торжка Субудай мог двинуться к Новгороду.