Дик Стиль, воспитанник Чартерхауса, испытывал такое восхищение в годы своего детства и сохранял его всю жизнь. В школе и в свете, куда бы превратная судьба ни привела это заблудшее, своенравное, доброе существо, Джозеф Аддисон всегда был для него первым учеником. Аддисон делал за него упражнения. Аддисон написал лучшие его сочинения. Он был на побегушках у Аддисона: оказывал ему мелкие услуги, чистил ботинки; находиться в обществе Джо было для Дика величайшим удовольствием, и он принимал от своего наставника отповедь или удары палкой с бесконечнейшим почтением, покорностью и любовью *.

{* "Стиль питал к Аддисону величайшее почтение и открыто выказывал это во всяком обществе весьма своеобразным образом. Аддисон время от времени над ним подшучивал; но всегда воспринимал это благосклонно". - Поп, "Примечательные случаи" Спенса.

"Сэр Ричард Стиль был человеком с самым чудесным характером в мире; даже во время тяжелой болезни он, казалось, желал только доставлять и получать удовольствие". - Д-р Янг, "Примечательные случаи" Спенса.} Когда Стиль появился в Оксфорде, Аддисон был там важной фигурой, а сам он не слишком выделился. Он сочинил комедию, которую сжег по совету друга с присущей ему скромностью, и несколько стихов, которые, пожалуй, столь же возвышенны, как и сочинения других джентльменов в тот век; но потом, охваченный внезапной жаждой воинской славы, он бросил мантию и университетскую шапочку ради седла и уздечки и поступил рядовым в конную гвардию, под начало к герцогу Ормондскому, во второй полк, и, надо думать, был в числе гвардейцев, которые "все на вороных конях, с белыми перьями на шляпах и в алых мундирах с пышными кружевами" проехали в ноябре 1699 года парадным маршем перед королем Вильгельмом и многочисленными аристократами, не говоря уже о двадцатитысячной толпе народа и о более чем тысяче карет. "Гвардия как раз получила новые мундиры, - писала "Лондон пост". - Наши гвардейцы великолепны и славятся на весь мир". Но Стилю вряд ли пришлось служить всерьез. Он, много писавший о себе, о своей матери, жене, любовных увлечениях, долгах, друзьях, о винах, которые пил, рассказал бы нам и о битвах, если б участвовал хоть в одной. Его давний покровитель Ормонд, вероятно, исхлопотал ему чин корнета в гвардии, а позже он был произведен в капитаны стрелкового полка Льюкаса и назначен командиром роты благодаря покровительству лорда Катса, чьим секретарем он был и кому посвятил свое сочинение под заглавием "Христианский герой". Но когда Дик писал это пылкое, благочестивое произведение, он погряз в долгах, в пьянстве и во всех пороках, свойственных городским гулякам; рассказывают, что все офицеры Льюкаса и благородные гвардейцы смеялись над Диком*. И впрямь богослов, увлекающийся спиртным, - предмет, не слишком достойный уважения, а отшельник, хоть и ходит с продранными локтями, не вправе должать портному. Стиль говорит о себе, что всю жизнь он грешил и каялся. Он бил себя в грудь и благочестиво вопиял, когда каялся, это верно; но как только от воплей его одолевала жажда, он снова впадал в грех. В чудесном очерке, напечатанном в "Болтуне", где он вспоминает смерть отца, горе матери, свои собственные самые возвышенные и нежные чувства, он говорит, что его занятия прервало появление корзины с бутылками вина, "точно такого же, какое на той неделе должны продавать у Гэрроуэя"; получив вино, он позвал троих друзей, и они незамедлительно "распили по две бутылки на брата с большой пользой для себя и не расходились до двух часов ночи".

{* Образцом веселой комедии Стиля может служить небольшая сцена между двумя превосходно изображенными сестрами в его пьесе "Похороны, или Модная скорбь". Дик написал ее, по его словам, "ощущая необходимость оживить свою репутацию", которая благодаря "Христианскому герою", видимо, была слишком строгой, серьезной и благопристойной в глазах читателей этого благочестивого сочинения.

(Занавес поднимается, леди Шарлотта сидит sa столом и читает, леди Хэрриет вертится перед зеркалом, любуясь собой.)

Л. X. Право, сестрица, ты бы лучше поговорила со мной (глядится е зеркало), чем сидеть, уставясь в книгу, в которой ты все равно не прочла ни строчки. Милейший доктор Льюкас пускай пишет там, что ему вздумается, но у тебя из головы не выходи! Фрэнсис, лорд Харди, который теперь стал графом Брамптонским и он у тебя все время стоит перед глазами. Вот погляди на меня и попробуй сказать, что это не так.

Л. Ш. Ты с ума сошла, милочка. (Улыбается.)

Л. X. Вот видишь, я знала, что ты не сможешь это сказать и удержаться от смеха. (Заглядывает через плечо Шарлотты.) А Я читаю здесь это имя так же ясно, как ты: Ф-р-э-н, Фрэн, с-и-с-сис, Фрэнсис, оно в каждой строчке книги.

Л. Ш. (вставая). Я вижу, бесполезно спорить с такой бесстыдницей, - но даже если допустить, что ты права насчет милорд! Харди, куда простительней восхищаться другим, чем собственной особой.

Л. X. Ну, нет... Или, пожалуй, ты права, если кто в самом деле тщеславно любуется собой, но ведь я-то собой вовсе не восхищаюсь... Фу! Не может быть, чтобы у меня в глазах была эта мягкость. (Смотрится в зеркало.) Они не пронизывающие: нет, это все чепуха, мужчины будут обо мне говорить. Некоторые так ценят красивые зубки... О боже, что значат красивые зубки! (Скалит зубы.) У самого что нп на есть черного негра такие же белые зубы, как у меня... Нет, сестрица, я собой не любуюсь, но во мне сидит дух противоречия: я вовсе не влюблена в себя, а только соперничаю с мужчинами.

Л. Ш. Да, но мистер Кэмпли одолеет даже такого соперника, как ты, моя милая.

Л. X. Ну что я тебе сделала, зачем ты вспоминаешь этого нахала? Самоуверенный наглец. Нет, право, если я, как со вздохом писал о людях обоего пола один влюбленный в меня поэт,

предмет любви и зависти всеобщей...

то со мной не так-то просто сладить... Спасибо ему... Я хочу только быть уверена, что смогу хорошенько его помучить, отвергая, а потом решу, должен он расстаться с жизнью или нет.

Л. Ш. Право, сестрица, если говорить всерьез, это тщеславие вовсе тебе не к лицу.

Л. X. Тщеславие! Все дело в том, что мы, беспечные люди, гораздо искренней, чем вы, благоразумные: вся твоя жизнь - уловки. Говори прямо. Вот взгляни. (Увлекает ее к зеркалу.) Разве тебя не охватывает тайное удовольствие, когда ты видишь это цветение в себе, эту стройность фигуры, эту живость лица?