Всякий биржевой авантюрист не мог не позавидовать тому, что деньги, которыми он ворочал, принадлежали ему, что у него был в подвале собственный неисчерпаемый товар, которым он распоряжался, как хитрый и осторожный купец, как полный хозяин, желающий все сам слышать, видеть и сам распоряжаться. Собственный, употребляемый таким образом миллиард – непреодолимая сила.

Настало время завтрака. Ротшильд из кабинета прошел в столовую. Это была маленькая столовая для утра, где семейство не бывало никогда в полном составе. В этот день их было за столом всего девятнадцать, в том числе восемь человек детей. Банкир занимал место в конце стола, и перед его прибором стояла только чашка молока. Он посидел с минуту, закрыв глаза, обессилев от усталости, с очень бледным и вытянутым лицом; потом поднес дрожащими руками чашку к губам, выпил и глубоко вздохнул:

– Ах! Как я измучился сегодня!..

Но ему не дали даже покойно выпить молоко, потому что прием маклеров возобновился, и теперь вереницей проходили они по столовой, в то время как семья банкира, привыкшая к этой толкотне, – мужчины и женщины – разговаривали смеясь и усердно ели холодное мясо и пирожки, и, возбужденные маленькой рюмкой вина, дети оглушительно шумели”.

Об Ансельме, Соломоне и Карле Ротшильдах, имевших свои банкирские дома во Франкфурте, Вене и Неаполе, я распространяться не буду, желая избежать повторений. И эти трое делали то же самое, что Натан и Джеймс, но в гораздо более ограниченной сфере. В них не было смелой энергии Натана, не было терпеливой выдержки Джеймса. Даже к миллионам они проявляли гораздо менее страсти, чем их знаменитые братья. Поэтому и состояние, оставшееся после них, сравнительно невелико. Ансельм Ротшильд, умирая, оставил своему племяннику 60 – 70 миллионов гульденов, или на наши деньги около 50 миллионов рублей; Карл долгое время не заводил своего самостоятельного дела, и среди его предприятий нет ни одного выдающегося, грандиозного; венский же дом был, в сущности, отделением парижского. Верные завету отца, братья жили дружно и в важных делах действовали сообща; так, например, на их общие средства были построены несколько главнейших железнодорожных ветвей Австро-Венгрии. Только союз знаменитого финансиста Перейры с бароном Штиглицем помешал им добиться концессии в России. Они умерли в разное время, и каждый из них разменял седьмой десяток. Про них совершенно верно замечено: это были ветви могучего ствола, корни которого гнездились еще в еврейском квартале средневекового Франкфурта. Между годом рождения “честного жида” Майера-Амшеля и смертью его младшего сына, барона Джеймса, прошло 125 лет (1743 – 1868). За эти 125 лет жили и действовали два поколения Ротшильдов, грязная меняльная лавочка превратилась в мировой банкирский дом, сотни талеров – в сотни миллионов. За эти 125 лет не сходит со сцены Ротшильд старого типа, “продолжающий упорно воздвигать свою башню миллионов с единственной мечтой завещать ее своим, чтобы и те продолжали возвышать ее до тех пор, пока она будет господствовать над землей”.

Все усилия второго поколения Ротшильдов ушли на наживу. Были накоплены миллионы и десятки миллионов, было приобретено все то могущество, которое могут дать только деньги. Настала пора пользования приобретенным, и эту приятную задачу взяло на себя третье поколение.

При первом же взгляде на его представителей, каждый из которых непременно носил какой-нибудь эпитет, вроде: “покровитель искусств”, “душа общества”, “изящный спортсмен”, “убежденный политический деятель” и так далее, – вы чувствуете, что попадаете в среду совершенно новых людей, имеющих очень мало общего не говорю уже со старым “честным жидом” Майером-Амшелем, но и с его сыновьями, особенно Натаном и Джеймсом.

Эти последние жили в роскошных отелях, имели лучших поваров (например, барон Джеймс – знаменитого Карема), породистых лошадей, виллы в Неаполе и виллы в Биарице; принимали на своих вечерах всю знать, даже членов правящего дома, постоянно бывали во дворцах, обменивались визитами с посланниками иностранных держав, носили титул баронов и баронетов и в то же время каждым своим словом, жестом, поступком показывали, что они не более, как parvenus, не отрешившиеся еще от преданий франкфуртского квартала. В них не было ни аристократической выдержки, ни аристократических привычек. Они были грубы и циничны и любили цинизм и грубость. Их миллионы проломали для них просторную брешь во дворцы и знатные гостиные, и они вошли туда, неповоротливые, грубые, часто наглые, – вошли с еврейским жаргоном, со скверными замашками купцов-менял и богатых ростовщиков. Расталкивая публику локтями, наступая всем на ноги, первые Ротшильды при Июльской монархии и империи добрались до самого трона и встали возле него, приветствуемые как столпы отечества, – хотя у них не было отечества; как опора власти, – хотя другой власти, кроме власти денег, они не признавали. Им ничего не стоило протянуть два пальца депутату, грубо оборвать посланника, и они проделывали такие штуки с особенным наслаждением. Они все еще чувствовали себя победителями в завоеванной стране и пользовались своим положением, как может пользоваться им человек, ничего не уважающий, ничего не ценящий. Ловкие и упрямые дельцы, труженики, не знавшие отдыха, люди без планов и идей – если не считать идеей накопление миллионов, чтобы “быть богачами среди богатых”, как завещал им когда-то Майер-Амшель, – равнодушно относящиеся к стране и народу, среди которого они жили, и даже к собственным единоверцам – они были типичными представителями того поколения буржуазии, которая чувствовала еще ненависть к аристократии и находила удовольствие в том, чтобы унижать ее.

Хронологически они выступили на сцену вместе с Наполеоном. Наполеон провозгласил: “Le carriere est ouverte aux talents” – карьера открыта для талантов, или проще: “дорогу таланту!”. При этом победоносном кличе дети сторожей и дворников становились генералами, маршалами и даже, как Мюрат и Бернадотт, не говоря уже о самом Наполеоне и его братьях, – императорами и королями.

Ротшильды были осторожнее, они шли по дороге миллионов, – и правнук великого императора, умерший ничтожным офицером в бесславной стычке с зулусами, мог не без зависти думать о правнуке Майера-Амшеля, члене палаты лордов и пэре английского королевства...

Все было сведено к деньгам. У Ротшильдов нет и не было отечества: их отечество – банкирские конторы, одинаково доходные как в Англии, так и в Китае; у них нет общественных интересов, потому что они выросли вне общества; религия и делание денег – это все, что они признавали неизменно, чего они постоянно держались. Отечество, общество, власть – все это не имеет никакого реального основания для них, кроме денежного.

Третье поколение Ротшильдов, как я уже сказал, несколько иное. Купец, грубо вломившийся во дворцы знати и с ногами развалившийся на бархатном диване, начинает постепенно приручаться. Среди запаха fine fleur[6], красивых женщин, изящных разговоров, слушая разговоры об искусстве, науке, литературе, видя вокруг себя картины старых мастеров и прекрасные статуи, он постепенно цивилизуется. Его сын завел уже себе модный экипаж и шикарную любовницу en vogue[7], меньше или почти совсем не занимается делами, задает тон высшему обществу и, получив хорошее образование, уже чувствует себя своим среди герцогов, графов, маркизов, которые, в свою очередь, называют его своим другом и усердно пожимают ему руку. Старый купец не может еще отказаться от недоверия к знати, он презирает ее за гордость, не мешающую занимать направо и налево, за претензии, не основанные на тысячах; но и ему льстит эта близость к сильным мира, ко дворцам и салонам, мимо которых когда-то проходили его дед и отец, робкие, приниженные, боязливые. Надо реализовать деньги, разменять их на аристократические титулы, брачные связи с родовою знатью, на политическую роль, на титул мецената. Потомки королей биржи сливаются с потомками настоящих королей, роднятся с ними и прибивают гербы к своим банкирским конторам.