– Если моя железнодорожная операция в Алжире, – продолжал банкир, – удастся мне так же хорошо, то я надеюсь к пяти миллионам прибавить еще три.
– Вы их поставите вперед или назад ваших пяти миллионов? – спросил его Карпантье. – То есть, вы положите к себе в карман тридцать пять миллионов или пятьдесят три? Поставьте их впереди и подарите мне пять миллионов, – вам все-таки останется еще кругленькая сумма.
Ротшильд засмеялся на эту шутку, но не согласился подарить пяти миллионов.
– Я не могу, – сказал он, – отдать вам мои пять миллионов; вот возьмите мою цепь от часов, она будет служить вам дружественным воспоминанием о нынешнем деле, доставившем мне столько же удовольствия, сколько прибыли.
Цепь эта имела большую ценность. Карпантье принял подарок, хотя уже обладал большим состоянием, им награбленным. В тот же день он скрылся из Парижа и никакими усилиями его нельзя было отыскать.
Против подобных-то эпизодов барон Лайонэл принял всевозможные меры. Он имел свою собственную полицию и жандармерию, устраивал частые неожиданные ревизии и не приближал к себе никого. Расчетливый и холодный, он, выражаясь метафорически, просидел всю жизнь на своих сундуках, твердо зная каждую данную минуту, сколько денег в его кассах и какие суммы он должен получить или выдать завтра. Он не совершил ни одной смелой или эффектной спекуляции. Почти исключительно он вел дела с правительствами, ссужая их деньгами под верные проценты и верное обеспечение, и пренебрегал предприятиями, если те требовали хотя бы незначительного риска. Между прочим он занимался и политикой, и в сущности он – единственный Ротшильд, составивший себе некоторое имя в стенах парламента.
Программой его политической деятельности было достижение политической равноправности английских евреев, и его борьба в этом деле была успешна. Мы подробно остановимся на ней, потому что она довольно характерна.
В 1847 году барон Лайонэл был избран в палату депутатов представителем от Сити – гнезда английских банкиров и богачей, но места своего в парламенте он занять немог, потому что для этого надо было принести присягу и клятву на Евангелии. Началась агитация в пользу отмены тех слов присяги, которые мешали евреям принимать ее. Первым на этом поприще выступил Джон Россель – тогда первый министр и прославленный оратор. В блестящей речи защищал он права еврейских подданных ее величества, число которых, кстати заметить, достигало в то время 40 тысяч человек; указывал на их богатство, влияние, “любовь к порядку и миру”. В прениях по этому поводу принял, между прочим, участие Гладстон, высказавшийся в пользу евреев, с чего, собственно, и начался его поворот в сторону либерализма. Нижняя палата приняла билль, но он был громадным большинством голосов отвергнут в верхней, и барону Лайонэлу на этот раз не пришлось заседать в парламенте. Друзья убедили его, однако, продолжать борьбу. На следующих выборах он опять стал кандидатом и получил большинство в 700 голосов. Гордые банкиры и купцы Сити были очень разобижены тем обстоятельством, что их депутата не пускают в законодательное собрание, и на обширном митинге предложили ему “сделать энергичную попытку и отстоять свои несомненные права”. Согласно с этим 26 июля 1850 года барон Лайонэл явился к столу спикера и заявил о своем желании принести присягу, как один из представителей Сити, но “на Ветхом Завете”. Это, однако, ему не позволили, и после горячих дебатов было решено, что “барон Ротшильд, как еврей, не может заседать в палате”.
Странны те детские аргументы, которые выставлялись английскими законодателями против политической равноправности евреев. Указывали, главным образом, на то обстоятельство, что евреи насмехаются над христианством! Напрасно противники указывали на пример Гиббона и Юма, ненавидевших христианство и все же бывших членами палаты, напрасно говорили, что смешно мешать евреям быть депутатами, когда они пользуются уже избирательными правами, – консервативное большинство не хотело ничего слышать. Согласившись несколько десятилетий до того на признание равноправности за католиками, оно тем энергичнее ухватилось за последний окоп, где еще скрывалась религиозная нетерпимость. О других аргументах не было и речи. Национальная ненависть к евреям в Англии, ввиду крайне незначительного их числа, почти не существовала, их экономический гнет одинаково не ощущался, да и что мог он значить сравнительно с гнетом англичан-банкиров и англичан-землевладельцев, переполнявших собою обе палаты.
Борьба затянулась. В 1854 году началась Крымская кампания, и внимание общества было отвлечено от еврейского вопроса, причем все попытки решить его в положительном смысле разбивались об оппозицию лордов. Дело закончилось лишь в 1858 году, и барон Лайонэл занял, наконец, свое место в парламенте, так долго ему не дававшееся. Ему разрешили принести присягу на Ветхом Завете и удалили из формулы слова, служившие камнем преткновения: “...on the true faith of Christians”[8].
Это единственное громкое дело, с которым связано имя барона Лайонэла Ротшильда. Но и здесь – в cause celebre[9] своей жизни – он не проявил ни признака страсти. Все, что можно поставить на его счет, – это холодное упорство и самоуверенную настойчивость, которые позволили ему 11 лет подряд держаться той же цели и в конце концов добиться ее.
Как член парламента барон Лайонэл не проявил себя ничем. Несмотря на свою дружбу с Дизраэли, впоследствии лордом Биконсфильдом, он принадлежал к либеральной партии и обыкновенно подавал голос вместе с нею. Но в качестве оратора он не выступал ни разу, и несомненно, что парламент интересовал его очень мало. Важнейшие реформы последних сорока лет, как-то: уменьшение ценза и увеличение числа выборщиков, введение общеобязательного образования, расширение гражданских и имущественных прав женщины, попытки фабричного и вообще рабочего законодательства, – совершились без его участия. Он был либералом лишь потому, что долгое время в Европе дело либерализма и еврейства шли рука об руку. Либерализм требовал расширения гражданских и политических прав собственника – то было выгодно и для еврейства; либерализм восставал против религиозных и национальных предрассудков – это было личное дело еврейства; либерализм боролся с привилегиями аристократии во имя привилегии собственности – еврейство стремилось к тому же. Совершенно естественно поэтому, что барон Лайонэл, его брат барон Майер, его сын лорд Натаниэль – все либералы, чистой воды. Они либералы, потому что евреи и потому еще, что еврейство сравнительно недавно добилось политических прав. Его торжеством в этом отношении был тот момент, когда королева Виктория возвела в достоинство пэра королевства старшего сына барона Лайонэла – Натаниэля. Правнук Майера-Амшеля заседает в настоящее время в английской палате рядом с потомками Сесилей, Нортумберлэндов, Мальборо, Девонширов. К нему обращаются с официальным титулом “mylord”, он передает свое достоинство старшему сыну, он – член гордой могущественной аристократии, презирать и унижать которую было так по душе его деду Натану и Джеймсу парижскому.
Барон Лайонэл умер 3 июня 1879 года почти семидесяти лет от роду. Последние 20 лет жизни он провел прикованным к креслу, страдая неизлечимым ревматизмом. Как и его дядя, барон Джеймс, он был обречен на самую строгую диету и на самый скромный образ жизни. Он почти не знал развлечений. В обществе он не любил бывать и не находил ни малейшего удовольствия в салонных беседах. Изредка в своем роскошном отеле, похожем на музей, задавал он балы и вечера, роскоши которых могли бы позавидовать коронованные особы. Принц Уэльсский, наследник престола, был на них постоянным гостем, также Дизраэли, маркиз Солсбери и вся высшая аристократия. Какое состояние оставил после себя барон Лайонэл – неизвестно, но по всей вероятности оно достигает невероятных размеров – нескольких сотен миллионов рублей. Мы знаем, что за свою долгую жизнь барон Лайонэл заключил сделок по займам на 160 млн. рублей и в течение 20 лет подряд был финансовым агентом русского правительства: через его руки прошли все русские консолидированные железнодорожные займы; знаем также, что даже в наличном запасе золота его фирма не стеснялась никогда. Однажды он дал в долг английскому правительству на 40 млн. золотых монет, чтобы скупить акции Суэцкого канала.