Несколько позднее мысль о добровольном отказе от власти появится в утопии Уэллса. Правда, в его романе "Освобожденный мир" (1914) королей и президентов вынудит к тому угроза существованию человечества: освобождение начинается с жесточайшей атомной войны. Нельзя не отметить чуткости, с какой фантасты предугадали и эскалацию средств разрушения, и кризис международной обстановки. Уэллс тоже идеализировал земных властителей, но он верил, что человечество в конце концов поймет прекрасную сущность мира, где больше не существует "моего" и "твоего", а только "наше".[42] Куприну же социализм представлялся в виде утробного благополучия: "Машина свела труд к четырем часам... Исчезли пороки, процвели добродетели. По правде сказать... все это было довольно скучно". Сытая дрема взорвалась в конце концов "радостным безумиием" "заговоров, разврата и жестокого, неслыханного деспотизма",[43] в прах и пепел развеяны великие завоевания мировой культуры.

"Как видите, - обращался к читателю со страниц "Правды" М.Ольминский, - возражения Куприна против короткого рабочего дня те же, что и у любого купца или фабриканта... Куприн не смог стать выше пошлостей, которые твердит самый заурядный буржуй".[44]

Автор мистических романов В.Крыжановская оправдывала свою аристократическую ненависть к бунту "черни" аргументами, очень близкими "Королевскому парку": "Сокращение во что бы то ни стало (!) труда и вместе с тем увеличение заработной платы разве не стало уже лозунгом масс и целью, которой добиваются люди всеми дозволенными и недозволенными средствами?".[45] В романе "Смерть планеты" толпа, пораженная каким-то микробом разрушения, низвергает в пропасть тысячелетиями созидаемую цивилизацию. Осколки гибнущей культуры спасает аристократическая каста магов. На космических кораблях, нагруженных произведениями искусства, машинами и животными, они улетают на другую планету, оставляя гибнущую от каких-то таинственных сил Землю на произвол зла и безверия...

Демократ и реалист Куприн был, конечно, чужд этой воинственной реакционной мистики. Но он был далек и от рабочего движения, и от научного социализма. Его представления о социалистическом будущем были почерпнуты из ходячих обывательских мифов. В значительной мере эти мифы распространялись лжесоциалистическими утопиями.

Влияние псевдосоциалистической литературы на общественное мнение не следует недооценивать. Е.Аничков обращал внимание на причину популярности романа американца Э.Беллами "Взгляд назад" (в русском переводе "Через 100 лет"): "Широкой публике, которой не совсем доступны экономические выкладки, представлялась возможность составить себе (по этому роману, - А.Б.) представление об этом заветном коллективистическом обществе, где не будет уже роковой борьбы между трудом и капиталом. Мудрено ли поэтому, что роман Беллами продавался десятками тысяч экземпляров и приковывал к себе интерес не только одной передовой части общества".[46] Беллами рисовал механический обывательский рай, в котором сохранялось неравенство людей. Реакция оттого и давала "зеленую улицу" таким сочинениям, что они могли только оттолкнуть читателя, жаждавшего пришествия подлинно человечного общества.

4

Одной из фантастических книг, ярко отразивших шараханье русской либеральной интеллигенции от веры и надежды к унынию и безверию, был сборник В.Брюсова "Земная ось" (1907). В этой книге собрана фантастическая проза поэта. Брюсов верно предсказал будущее русской фантастике, был первым ее теоретиком. Как фантаст он прошел сложный путь. Оптимист в фантастических стихах, Брюсов почти одновременно создавал в прозе мрачные (хотя порой и прозорливые) пророчества. В фантастике он шел к реалистической простоте и все-таки был вычурен в главных своих произведениях.

В рассказе "Последние мученики" (1906) в форме записок очевидца "громадного исторического движения, которое его приверженцы именуют теперь "Мировой Революцией"",[47] Брюсов гиперболизировал противоречие между разрушительным и созидательным началами грядущего переворота. Действие происходит в некой условной стране. Центральная часть рассказа - диалог между "революционерами-разрушителями" и "хранителями культуры". На первый взгляд автор на стороне хранителей: "Мы стоим на вершинах сознания, до которых вы не достигали никогда... Вы - варвары, у которых нет предков. Вы презираете культуру веков, потому что не понимаете ее. Вы хвалитесь будущим, потому что духовно вы - нищие" (с.73-75).

Ответная речь "революционера" очень напоминает лозунги анархистов, футуристов, будущих пролеткультовцев (и, между прочим, некоторых крайне "левых" нынешних "революционеров"): "Нам не надо ничего старого. Мы отрекаемся от всякого наследства, потому что сами скуем себе свое сокровище" (с.74-75). Здесь очевидны отголоски спора о культуре, который вел В.И.Ленин и с "охранителями", не отделявшими прогрессивных элементов культуры от реакционных, и с отрицавшими все "ниспровергателями". Брюсов не видел диалектики в ленинском подходе и склонялся к "охранителям". Но в художественной практике он уничтожающе развенчал жрецов реакционной культуры.

"Жрецы" требуют от толпы, чтобы их пронесли на руках "ко дворцу и, коленопреклоненные, ждали... велений" (с.74). Одна из "хранительниц света" изъясняется определенней: "Мне нужно быть над другими, я задыхаюсь, когда слишком многие рядом" (с.70). Т.е. все гораздо проще: не столько хранят, сколько желают быть сверху. Не случайно златоуст "жрецов" Феодосий, по словам его же единомышленника, - человек лицемерный и мелочно тщеславный.

"Поэты", "мыслители", "художники" замкнулись в храме мистико-эротического культа Слепой Тайны. Культура, кичащаяся своей древностью, выродилась в секту развратников, и речь революционеров, с отвращением взирающих на изысканное скотство, воспринимается как справедливый голос истории: революция своим мечом отсекает от человечества "всех мертвых, всех неспособных на возрождение", потому что "мертвая сила ... до сих пор всегда уничтожала наши победы" (с.74).

Сознавая всю тленность омертвелой культуры, Брюсов все же сопроводил эту объективно убийственную характеристику некоторым сожалением. В "Дневниках" он признавался, что революция его затронула слишком лично: "...я не мог выносить той обязательности восхищаться ею и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои товарищи. ...я прослыл правым, а у иных и "черносотенником"".[48] И далее: "Первая (хотя и низшая) заповедь - любовь к себе и поклонение себе. Credo".[49]

Возможна, против философско-эстетического индивидуализма вождя символистов был направлен выпад Н.Олигера в утопическом романе "Праздник Весны". Осколок прошлого, волей писателя перенесенный в коммунистическое будущее, жалуется: "Зачем мне ваш мир?.. Конец и начало всего - во мне... Для меня только это сознание - действительность" (в предисловии к сборнику "Земная ось" Брюсов писал, что субъективно воображаемый мир, "может быть, высшая реальность мира"). Ему возражают: "Как ты стар, мой бедный Кредо! Ты подбираешь старые объедки и питаешь ими свою мысль... ты так же, как и все, пользуешься трудами других, но не чувствуешь этих других в своем сердце".[50]

Критика отмечала влияние Ф.Ницше на автора "Земной оси" - ""ложный индивидуализм", который по своей религиозно-философской слепоте мечтает утвердить себя вне общественности".[51] Дело между тем обстояло сложнее: фантастическое творчество Брюсова обнаруживало кризис эстетско-индивидуалистического кредо символистов. Художественно-философский субъективизм особенно резко выявлял свою несостоятельность на фоне тех животрепещущих проблем века, которые Брюсов стремился осмыслить в фантастической прозе.