— Товарищ лейтенант, следы ведут к этому сараю.

— Окружить! Не стрелять! Брать дезертира живьем! — злой голос лейтенанта Пивоварова заставил Николая вздрогнуть, напрячься. Через великую силу он встал. Ноги плохо его слушались и, с трудом передвигая их, он медленно подошел к воротам, осторожно выглянул наружу. По белому полю двигались темные фигурки солдат. Он вернулся к телеге, снял варежки, аккуратно положил их на оглоблю, проверил автомат. Приладил обжигающе холодный ствол под подбородок и нажал на спусковой крючок.

31 декабря 2002 года

В издательстве “Молодая гвардия” вышло уже несколько книг “большой” серии “Золотой жираф” — своеобразной библиотеки “избранного” русской поэзии ХХ столетия. Мне уже доводилось писать о новом возрождении интереса к стихам — интереса, имеющего, впрочем, мало общего со “стадионным бумом” 60-х годов, поскольку тогда все с нетерпением ждали новых стихов молодых поэтов, а сегодня читатели словно бы подводят итоги ушедшего века (а может быть, даже тысячелетия), заново обращаясь к творчеству уже известных авторов, открывая новые черты в, казалось бы, привычных и знакомых лицах, стирая “белые пятна” и заполняя “черные дыры” в новейшей истории отечественной поэзии, литературы и культуры в целом. Тот пафос коллекционера и исследователя, который идет сегодня на смену недавнему равнодушию периода “реформ”, далек от восторженного энтузиазма “шестидесятников” и по определению не может носить массового характера. Но он не летуч, не эфемерен и, самое главное, его последствия для русской культуры могут оказаться не разрушительными, а, напротив, весьма плодотворными.

"...у озера Чад изысканный бродит жираф",— эти строки Николая Гумилева, несомненно, имеют самое прямое отношение к затеянной "молодогвардейцами" серии. Да и открылась она его же книгой "Шестое чувство" (кстати, любой грамотный медик сегодня скажет, что шестым чувством человека, реально присущим каждому из нас, помимо зрения, слуха, обоняния, осязания и вкуса, является чувство равновесия). Гумилевский "акмеизм" предполагает это чувство уравновешенности — но не статической, мертвой, а находящейся в непрерывном движении: будь то движение стиха или движение жизни. В оформлении серии также прослеживается это динамическое равновесие: каждая книга содержит две фотографии автора: в молодости и на момент издания (или, в случае, если поэта уже нет в живых, одну из последних по времени). Даже круг предполагаемых авторов тоже очерчен по-гумилевски: "мастера русского поэтического слова". Это в любом случае уровень гораздо "выше среднего", но всё же планка серии условно размещена между метками "подмастерье" и "гений". Поэтому не думаю, что в "Золотом жирафе" когда-либо выйдут сборники Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина или Маяковского. Впрочем, данное обстоятельство никак не умаляет ни значения, ни статуса серии.

Разумеется, каждая из представленных здесь книг и творчество каждого автора заслуживают гораздо более глубокого рассмотрения, чем по необходимости краткие критические зарисовки, приведенные ниже. Но задачей этой статьи является всё же характеристика серии в целом, а не детали того или иного конкретного издания.

ЭХО Александр КОНДРАТЬЕВ. Боги минувших времен.— М.: Молодая гвардия, 2001, 317с., 2000 экз.

Феномен переосмысления античных мифов и античной истории, оказывается, был свойствен не только западному модернизму. Был и в русской литературе поэт, практически всю свою жизнь посвятивший пристальному всматриванию в лики ушедшей культуры. Иное дело, что до художественного уровня, скажем, грека Константиноса Кавафиса Александр Кондратьев (1876-1967), входивший перед революцией в ближайшее окружение Блока, не поднимался, но здесь, видимо, сказались и филологически-антологичный характер творчества, и то обстоятельство, что его поэтическое зрение как бы двоилось между античностью и славянским язычеством, что культурный субстрат античности всё же не был для Кондратьева родным и единственно возможным — при всей неподдельной любви к нему и органичности восприятия. Трагическая, по сути, биография поэта, с 1918 года пребывавшего вдали от центров отечественной культуры, каким-то странным образом почти зеркально коррелирует с судьбой Алексея Федоровича Лосева, также дважды (а с учетом слепоты даже трижды) терявшего свои архивы и начинавшего практически с нуля.

МИФОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ—2 Юрий КУЗНЕЦОВ. До последнего края.— М.: Молодая гвардия, 2001, 463 с., 3000 экз.

В дополнение к уже сказанному о данной книге ("День литературы", 2002, №7).

"Единственное препятствие, всерьез стоящее на пути Юрия Кузнецова — это "образ Кузнецова", "лирический герой"... Что возобладает: явно бесценное для поэта и далеко не чуждое ему народно-нравственное начало или столь же явная печать индивидуализма, нравственного вивисекторства, ячности,— покажет время",— писал 15 лет назад Ю.Кашук ("Вопросы литературы", 1988, №6). Время показало, что два эти качества в поэзии Ю.Кузнецова взаимообусловлены, как два полюса магнита, потому что решиться выступить против "советской" мифологии можно было только отстранившись от нее, ощутив себя — хотя бы отчасти — "свободным атомом", вылетевшим за пределы этого общества.

…Не говори, что к дереву и птице

В посмертное ты перейдешь родство,—

Не лги себе. Не будет ничего.

Ничто твое уже не повторится…"

В подобном ощущении, осознании и утверждении особенности, исключительности, а также тесно связанного с ними одиночества собственного "я" поэт был вовсе не одинок — семидесятые годы вообще являлись временем активнейшего индивидуального мифотворчества под маской "продолжительных и бурных аплодисментов, переходящих в овации". И одна из сторон этого двойственного бытия неминуемо воспринималась как инфернальная, "темная", оборотная, зеркальная, отчужденная, но столь же равноправно присущая бытию собственного "я", как и внешняя. Зачастую они менялись местами, и тогда отчуждение приобретало уже социально-политический характер. Все диссидентское движение было, по сути своей, суммой индивидуальных мифологий, различно локализованных во времени и пространстве (от праславянского, "арийского" язычества до мифологизированной Америки), но отрицающих мифологию "советского образа жизни" — и уровень собственной социальной адаптации легко приносился в жертву этим мифам. Чуть позже данное явление стало массовым и, соответственно, приобрело более стертые в художественном отношении черты "поколения дворников и сторожей", почти целиком ушедшего в "эмиграунд" — термин, который совмещает и охватывает собой явления андеграунда и эмиграции.

Отец!— кричу.—

Ты не принес нам счастья!