— Смотри, смотри! — Наташа затормошила подругу. — Это как у нас, на Байкале. Мы с Ильей любили смотреть ледоход.

Обе прильнули к окну. Мост кончился.

— Любишь, что ли, Илью-то? — вдруг спросила подруга.

Наташа неопределенно пожала плечами.

— Просто веселый он. Да мы с ним на одной улице жили. Вот и подружились.

Наташа замолчала, отодвинулась в угол, потом достала в изголовье свой чемодан, вытащила бумагу Старательно принялась за письмо.

«Дорогая мамочка! Полмесяца как мы в дороге. Уже проехали Сибирь, Урал. Теперь едем к Туле. Это от вас шесть тысяч километров. Гор здесь нет и лес не такой дремучий, как у нас. И речки не такие. Озерки попадаются маленькие. В поездах много женщин и ребятишек. Почти раздетые едут. Беженцы это из разных западных мест. Одна девушка ходила по станции с ребенком на руках. В одном платье легком. Ребенок у нее чужой, подобрала. Говорит, что сама вырастит. Нам жалко было смотреть, такая она худенькая. И глаза строгие. Мы плакали, а она нет, только беззвучно губами двигала. А ребеночек запищал, я сбегала в теплушку, принесла свое пальто и отдала ей. Наш эшелон тронулся, но я все же заскочила. Жалею, что не дала ей адреса, пусть бы ехала к нам. Да, мама?..

А дядя Саша чуть немца не задушил, пленного, Я рассердилась на него: ну зачем он так? Ведь это нехорошо— беззащитного обижать… И я плакала как дурочка. Фролов, начальник политотдела, на меня ругнулся, что я пилотку того немца подобрала. Я плакала, а девочки говорили: ты, мол, и есть настоящая дурочка, потому что фашистов нельзя жалеть, потому что они нас не жалеют. Потом голова болела. Илья тоже не согласен со мной.

Да, Илья с Батуевым ужас что натворили! Когда нам выдали ружья, такие тяжелые автоматы, то они задумали пострелять в цель. Пули пробили доски и свинью ранили. А могли бы и людей убить. Командиры узнали — наших голубчиков обоих на «губу», а попросту — в каталажку посадили. Только хлеб да воду дают. Мы с девчатами, крадучись, носим Илье с Цыремпилом суп. Едет и Краснов. Помнишь, в клубе все длинные доклады делал, мы его финтифлюшкой прозвали? Он будет дежурным по станции работать.

Дорогая мамочка! Ты не сердись, что я бросила техникум. Наши студенты добровольцами на фронт ушли, а меня не взяли. Ну, я и поехала сюда. Стрелочницей буду работать, не под пулями. Везут нас неизвестно куда: может, в Тулу, а может, в Брянск. Где фронт нагоним, там и осядем. Насчет Листравого ты, мама, не говори тете Маше. Как твое здоровье, родная? Обо мне не беспокойся, пожалуйста, все обойдется как нельзя лучше. Пусть папа не ругает меня, вспомнит свою молодость».

Наташа дописала приветы и пожелания, свернула бумагу солдатским треугольником, написала адрес. Водворив чемодан на место, она придвинулась к окну.

Солнце клонилось к закату. Широкие косые лучи выбивались из-за лохматых облаков, светлым багрянцем «красили изорванные края. Тучи уходили, клубясь и реД «я, высвобождали солнце. Поезд вошел в густой бор, высокие стройные деревья обступили дорогу; гладкие стволы сосен запламенели позолотой, словно пожар подступил к их зеленым кронам. От этого вагон наполнился легким, трепетным светом.

Наташа легла, прижалась к подруге. Однообразно стучали колеса. Окно то озарялось, то темнело. И мысли у Наташи были, как эти перебегающие тени, изменчивые, путаные…

В вагоне-изоляторе имелись одни нижние нары. Посредине — чугунная печка с трубой, выведенной в потолок. Илья Пилипенко и Цыремпил Батуев в первый же день своего заключения переложили три доски наверх: против люков образовалась неширокая полка.

Цыремпил сидел теперь на этих досках у раскрытого окна, скрестив ноги по-восточному. Гладкий большой лоб его был неподвижен, глаза глядели с той внимательностью, которая свойственна людям степей.

Редкие, медленно ползущие облака виделись ему стадом овец на голубых горах. Они разбрелись, а степные горные великаны подбираются, чтобы схватить и унести в когтях беспомощных ягнят. Тот зубчатый синий лес у самого горизонта совсем не лес, а островерхие юрты далекого улуса. Смутные строения еле различимой деревни — это табуны диких необъезженных скакунов. Распластавшись в разнотравье выпаса, мчатся они невесть куда. То не дым разметался по ветру, а гривы быстроногих жеребчиков.

Сама собой слагается песня, рождаются нужные слова.

Цыремпил раскачивается взад и вперед, гортанным голосом поет о том, что проплывает перед его задумчивыми глазами. В вагоне звучит протяжная мелодия монгольских просторов, простая и доверчивая, как и люди, их населяющие. Поет он, а сам думает о своей судьбе, пытается представить, как выглядит фронт. В воображении рисуются фонтаны взрывов, слышится вой бомб, все то, что смотрел когда-то в кино. Цыремпил уже не видит, что проходит за окном. Поет о том, как его брат — смелый и сильный батор — бьется с врагом…

Внизу, на голых нарах, похрапывал Илья Пили-пенко. Должно быть, снилось ему что-то неприятное: лицо его выглядело испуганным, диковатым.

Вагон бросало из стороны в сторону, двери дребезжали, и над всеми этими шорохами, стуками, лязганьем металла плыла гордая песня Цыремпила.

Пилипенко проснулся.

— Цыремпил! Кончай свой ехор! ¹ — закричал Илья, вскакивая и потягиваясь. — Сон странный видел. Хочешь, расскажу?

Цыремпил заранее заулыбался, ожидая от друга веселой выходки.

— «Ей снится, будто бы она идет по снеговой поляне», — продекламировал Илья, спуская ноги на пол. Натянув валенки, он начал приседать, выбрасывая руки вперед. В такт упражнениям приговаривал: — Физкультура через нас укрепит рабочий класс… Физкультура через нас укрепит рабочий класс…

Батуев знал, что Илья может повторять без конца.

Он потребовал:

— Сон, сон давай!

— Да, сон…

Пилипенко присел на нары, посерьезнел.

— Будто мы идем в бой, и Фролов впереди нас. Такой строгий, такой строгий, точь-в-точь какой был, когда читал нам мораль после стрельбы по мишени. Ты не забыл? То-то же. Да, идем, значит. А он, Фро-лов-то наш, все вперед да вперед норовит. Так и потеряли его в тумане. Только песни звучали кругом, стучали пулеметы…

Поезд остановился, за стенкой послышался говор, перебранка. Цокнули буфера.

— Плохой сон. Человек-то он справедливый, — Цыремпил даже тронул Илью за рукав. — Нехорошо…

— Какой человек?

— Фролов наш правильный человек. Почему потерялся?

— Даже чересчур правильный. — Илья ироническим взглядом обвел изолятор.

Поезд тронулся так же внезапно, как и остановился. Чем ближе подъезжали к фронту, тем чаще и чаще задерживали эшелон восстановителей. Его обгоняли составы с пушками, танками, укутанными в зеленый брезент. В хвосте эшелонов, на крышах щетинились зенитные пулеметы. К составу железнодорожников прицепили вагон с командой зенитчиков. Вскоре Илья и Цыремпил услышали звонкую очередь: соседи-зенитчики опробовали счетверенные пулеметы.

— Порядочный разговор начинается! — воскликнул обрадованный Илья и, отодвинув раму окна, приветливо помахал соседям.

Вдоль железной дороги зазмеилась узкая речушка. Течение ее было слабое, хилое, ледяное крошево лениво пробивало себе путь в отлогих берегах, поросших розоватым тальником.

— Скучно в этих краях, наверное, жить, — снова заговорил Илья. — Ну разве же это речка?

Он с презрением махнул рукой. Цыремпил поглядел в окно. Речка попетляла рядом с полотном дороги и растворилась в травянистом болоте. В окно пахнуло гнилым листом и болотными газами.

— И тут, однако, люди живут. Добрым местом считают. — Цыремпил отодвинулся на край помоста. — Потому что это — их родина.

Илья захлопнул окно, спустился на нары.

— У нас весной на улицах и то больше воды бывает, — сказал он, поеживаясь и натягивая шапку. — Эх, как тут не вспомнить Ангару! Катишь, бывало, по ней на плоту, а она дыбится на поворотах, бурунами бросается. Глянешь в светлую глубь, и глаза отвести- не можешь. Такая уж она прозрачная! Ну, а вильнет в лобастые утесы — тут уже не зевай. Держись, паря! Расхлещет в пух и прах, ежели оробеешь… Эх, потерял ты, Цыремпил, полжизни, не поплавав на Ангаре.