О новом кораблестроении говорили на мостике «Марата» уже на обратном пути, после того как Фрунзе во время якорной стоянки выступил на «Марате» и «Парижской коммуне» с докладами о международном положении. Нарком хотел в непринужденной беседе с командованием флота прояснить для себя нужды Морских Сил, поспорить о том, какой флот нужен стране. И Векман, и Галлер говорили о необходимости комплексного развития флота. В разумных пропорциях в нем должны быть крупные надводные корабли и легкие силы — минные, или, как сейчас говорят, торпедные катера, подводные лодки. Флоту безусловно нужна авиация — разведчики, истребители и бомбовозы. И специальные корабли — носители самолетов — авиаматки. Галлер добавил, что за рубежом проводят опыты с воздушными торпедоносцами, дело интересное и перспективное. Сказал Лев Михайлович и о том, что рано сбрасывать со счетов крупные артиллерийские корабли-линкоры. Пока что они основа всех флотов мира. И наших линкоров остерегаются на Балтике; в случае войны без их мощи флоту не подавить береговые батареи врага, а значит, и не пробиться к устью Финского залива, без поддержки их 305-миллиметрового калибра не помочь Красной Армии на приморском фланге… Михаил Васильевич слушал внимательно, переспрашивал, уточнял, что-то заносил в записную книжку, вынимая ее из большого накладного кармана френча.
Отряд подошел к устью Финского залива, пройдя вдоль побережья Германии и Польши, Литвы, Латвии и Эстонии. После ночной стоянки у острова Оденсхольм (Осмуссар) отряд двинулся к Кронштадту. На рассвете 27 июня, оставив за кормой 1732 мили, корабли стали на якорь на Большом Кронштадтском рейде. Фрунзе обошел выстроенную на юте команду «Марата», простился, высоко оценив достигнутое балтийцами за семидневный поход. Вскоре после похода М. В. Фрунзе писал: «…мы строим и построим сильный Балтийский флот. Ядро его у нас уже есть. Наша походная эскадра — неплохое начало. Республика позаботится, чтобы это начало увенчалось еще лучшим концом»[146].
Галлер многого ждал от наркома Фрунзе. Он считал, что страна имеет теперь мыслящего военного лидера, понимающего нужды армии и флота, видящего перспективы их развития. Но случилось непоправимое: 31 октября 1925 года председатель Реввоенсовета СССР и нарком-военмор М. В. Фрунзе скончался после сделанной ему операции. Это случилось уже после того, как в августе линкоры и эсминцы совершили на больших скоростях тысячемильный поход по Балтийскому морю от Кронштадта до Данцигской бухты; после того, как в конце сентября были успешно проведены маневры и флот еще раз вышел за пределы Финского залива. Надводные корабли, подводные лодки балтийцев (четыре лодки ходили в Кильскую бухту!) учились плавать и вести боевые действия в отрыве от баз, высоко подняли свою боеготовность.
О смерти Фрунзе Лев Михайлович узнал в Ленинграде, в Военно-морской академии. С 6 октября 1925 года по 15 апреля 1926 года он занимался на Курсах усовершенствования высшего командного состава (КУВНАС) при академии. Странно было каждый день после занятий приходить домой, обедать с сестрами в гостиной, вести неторопливую беседу, зная, что до утра ты свободен и никаких неожиданных дел возникнуть не может. Вечером, если не шел на концерт в филармонию, Лев Михайлович отправлялся на прогулку. Проходил на Васильевский остров по Дворцовому мосту, от Академии художеств, любовался уже плохо видной в сумерках перспективой невских набережных… Однажды он дошел до Никольской церкви, постоял у памятника экипажу броненосца, погибшего в сражении при Цусиме. Потом зашел в храм. Лев Михайлович задумался, внимая красивому речитативу священника. И вдруг он увидел олеандр: тот самый, что «Слава» доставила из Италии в подарок царице. Господи, сколько смертоносных бурь пронеслось над Россией, над бывшей ее столицей, а прекрасный цветок жил. Он подумал: где-то там, далеко, Надя. От нее нет писем. Значит, все — забыла, как-то устроила свою жизнь. Пусть будет счастлива, только этого он ей желает. И так же хороша, как эта вечная азалия… Скорей бы снова на флот, в водоворот дел, не дающих времени на грустные мысли о личном, запрятанном глубоко…
В эти полгода учебы Лев Михайлович много читал. Ему хотелось понять, как будет развиваться страна. С интересом познакомился с докладом А. И. Рыкова на XIV партконференции. Ему нравилось в докладе уважение к хозяйственному мужику, утверждение, что «нет никакой надобности ставить административные препоны развитию производительных сил деревни», что «вместо административного зажима должно действовать хозяйственное соревнование», а также намерение «всемерно укреплять массовую кооперацию»[147]. Это была линия нэпа, линия Ленина, так понимал Лев Михайлович, и она несла успех. Правда, и А. И. Рыкову, и Н. И. Бухарину приходилось отстаивать крестьянство от других деятелей партии, защищать его от желающих прижать деревню налогами, силой отнять хлеб. Это было бы ужасно — Лев Михайлович прекрасно помнил голодные годы гражданской и продразверстки, гибель сотен тысяч людей в Поволжье… И он был целиком согласен с выступлением Бухарина на той же партконференции. «Это не ставка на кулака, — говорил Бухарин, — а ликвидация такой системы, которая была раньше в городах, когда все магазины были в наших руках, когда на каждом из них было написано: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, но когда в этих магазинах ничего не было, ничего нельзя было купить и нечего было кушать»[148].
Да, страна восстанавливала хозяйство, богатела, продавая сельскохозяйственное сырье, как и до мировой войны, получала возможность покупать в Европе и Америке машины для обновления и развития индустрии. С восторгом воспринял Галлер и решения состоявшегося в декабре 1925 года XIV съезда партии об ускорении индустриализации страны. Страна построит новые современные заводы, у нее будет вдоволь стали и станков. Значит, будет и мощный флот! Лев Михайлович считал, что программа индустриализации делает реальной и осуществление программы военного кораблестроения.
Это было замечательно. И он как должное воспринял перемены в партийном руководстве в Ленинграде: Зиновьев, возглавлявший с 1918 года петроградских, а потом ленинградских коммунистов, был снят со своих постов. Что ж, правильно снят; газеты писали, что он против индустриализации. Первым секретарем Ленинградского обкома партии стал С. М. Киров.
Еще в 1923 году в аттестации Л. М. Галлера было записано: «Корректен, исполнителен, работоспособен. Прекрасный командир. Пользуется авторитетом. Заслуживает повышения и самостоятельной работы. Политически вполне надежен. Выдвинут на должность наморси и представлен к награде». Еще более высокую оценку давала ему аттестация 1924 года, подписанная Бекманом и Курковым: «Энергичный, инициативный, хороший администратор. Прекрасно ориентируется в обстановке. Скромен, дисциплинирован. Работает, не считаясь со временем, на совесть. Пользуется исключительным авторитетом и уважением у начальников и подчиненных. Вежлив и ровен, активен в общественной работе. Аттестуется на наморси»[149]. Однако после окончания академических курсов Галлер не стал командовать флотом, был вновь назначен начальником штаба Морских сил Балтморя. Это было в апреле 1926 года, в те же дни, когда на смену А. К. Векману пришел М. В. Викторов. Лев Михайлович обижен не был. Главное, он снова на флоте.
Тот 1926 год позже Галлер вспоминал, как время спокойное. Обстановка на флоте была деловая. Он сразу же втянулся в работу — ее было выше головы, многое за месяцы его отсутствия казалось ему упущенным, сделанным «не так», как следовало бы.
15 мая отпраздновали День Красного Флота, а в конце месяца корабли перешли в Лужскую губу. Началась боевая учеба. Это было то, что так любил Лев Михайлович. Он выходил в море на «Марате» и «Парижской коммуне», добиваясь умелого взаимодействия бригад линкоров и эсминцев между собой, с бригадой тральщиков, с авиацией и Кронштадтской крепостью, с 1925 года вновь наконец-то перешедшей в прямое подчинение флоту. Потом пошли различные учения, состязательные стрельбы. И все подлежало контролю и всестороннему анализу, нелицеприятному разбору с участниками.