Энки подтащил мужика поближе к огню. Тот застонал.

— Ты, дядька, не скули, — сказал Энки. — С нами не пропадешь. Жратва есть. От людей отойдем, зимовье построим. Лося убьем на мясо…

Девчонка у костра пригрелась, порозовела. Сидит, улыбается, глазищами хлопает. Энки и Орми, глядя на нее, чуть не хохочут.

— Откуда ж вы взялись такие? — спрашивает Орми.

— Кабы мы сами знали… — бормочет Бату. И снова молчат. Долго так сидели. Вдруг у Эйле румянец с лица сошел, глаза вывернулись белками наружу, рот приоткрылся. Орми вздрогнул.

— Ты что? Ты, часом, не упырица?

— Тихо! — Бату толкнул его локтем. — Слушай, что она скажет!

Девчонка, однако, молчала. Стемнело, снег пошел. Тихо было, только трещали в костре сосновые сучья, да с болота доносился тонкий писк упыря. И вдруг раздался голос — нет, множество голосов: нежные и грубые, тихие, пронзительные, теплые и ледяные… Они сменялись внезапно, от одних стыла кровь, другие согревали сердце. Орми и Энки не сразу догадались, что всеми голосами говорила одна лишь Эйле…

— Те, кто вдвоем… хратарган! поднимались на горы Мару… У-у-улле поклонимся, и-ииии! слышали Имира слово — придите!.. Дует ветер над миром… Граркугул. Он мглу не развеет, туча плывет… клаклар. Нет ей конца… Из храма врага бежавшие… Будут, будут смрадные выродки дерьмо жрать! Из черного града Уркиса… кровью захлебнетесь, ублюдки… Я жду вас!

Голоса смолкли, Эйле без сил лежала на снегу.

— Что это? Что это было? — Орми схватил Бату за грудки. — Говори!

— Пусти! Ты, как тебя… Орми. Оставь! Дай вздохнуть. — Бату перевел дух. — Почем мне знать. Второй раз уже с ней такое. У нее и спроси.

Эйле лежала неподвижно, сверкая белками глаз.

— Я смотрю, ты ничего не знаешь, — сказал Энки.

— А откуда? — сказал Бату. — Я родился в клетке и всю жизнь там прожил. Вот только семь дней, как попал в дикие земли.

— Чего не знаешь, можно умом понять, — возразил Орми. — Эйле говорила многими голосами. Один-то из них мне знаком. Тот ледяной, жуткий, что произнес неведомые злые слова. Улле голос.

Эйле вздрогнула, зрачки ее вернулись на место, замигала. И заговорила быстро-быстро:

— Зов этот снова… Вижу: в пещере, во тьме, во чреве горы, Старик лежит, борода как снег, ни жив ни мертв, сердце не бьется, дух его светел, бродит в толще скалы, летит над землей, слово для Эйле несет… Зовет нас, ждет. Идем мы, идем к тебе! Скорее, Бату, Энки, Орми! Он ждет нас!

Эйле вскочила, стоит озирается, взгляд безумный.

— Ты, Эйле, сядь, погоди, — говорит Энки. — Куда мы ночью в темноте пойдем? Расскажи толком, что за старик? Зачем он нас зовет? Где ты его увидела?

Эйле замерла, вздохнула, села; разум к ней вернулся; посмотрела устало на братьев и сказала:

— Я давно уже слышу его голос. И не могу ему противиться. Вот мы и идем на его зов, я и Бату.

— След ваш петляет, однако, — заметил Энки.

— Кроме меня, никто его не слышит, — продолжала Эйле. — Кто он — не знаю, но дух его силен и мудр, и Улле не может к нему подобраться. Он все о нас знает: что мы бежали из храма врага, из града Уркиса…

— И нас он тоже знает, — сказал Орми. — Подглядел, должно быть, как мы с братом поднимались на горы Мару… А слово Имира — вот оно, гляди. Знаки на шкуре.

Орми положил шкуру на снег; Эйле и Бату кинулись к ней и во все глаза уставились на знаки.

— Смотреть без толку… Нам Имир открыл тайну знаков на вершине горы. Мы вам расскажем.

— Какая уж тайна, — пробормотал Бату. — Грамоте-то мы обучены. Буквы корявые, но прочесть можно.

И начал вслух повторять Веоров рассказ, слово за словом. Братья в изумлении слушали, а Бату и Эйле, похоже, еще больше удивлялись — тому, что читали. Рассказ закончился. В ту ночь больше никто не вымолвил ни слова. Силы их оставили; заснули.

На другой день нашли под горой потайное местечко: маленькое ущелье, закрытое со всех сторон скалами. Энки сказал:

— Скоро ударят настоящие морозы. Дальше до весны идти нельзя, пропадем. Надо строить зимовье.

Нарубили железными мечами веток, прикрыли ущелье, сверху набросали снега. Оставили узкий лаз: самим вползать и дыму выходить. Управились быстро. Энки неподалеку нашел мерзлого мамонтенка. Порубили на куски, притащили к зимовью; теперь можно до весны об охоте не думать.

Потянулись зимние дни. Люди почти не вылезали из норы: сидели у очага, жевали мясо, болтали о том о сем. Один раз пришел упырь, его закидали горящими головнями — больше не совался. Другой раз волки. От тех тоже отбились. А так-то зима проходила спокойно.

Орми и Энки рассказали попутчикам всю свою жизнь; теперь настал их черед. Бату был мужик молчаливый, из него лишнего слова не вытянешь. Пришлось говорить девчонке. Вот что она рассказала.

Эйле не знала, где родилась, и матери своей не помнила. Помнила только каменные стены, железную дверь и окошко под потолком. В окошко был виден кусочек неба. В этом каменном жилье она и росла. Железная дверь один раз в день открывалась, и входила женщина. Звали ее Грага. Эйле ее любила. Грага заменяла ей и мать, и всех людей, и всех живых тварей. Кроме нее, Эйле до минувшего лета никого не видела. Появлялась Грага всегда в серых одеждах, от нее пахло чистотой.

— Есть трава лен, — пояснила Эйле. — Из нее шьют одежду, как из шкур.

И Эйле была так же одета. В доме у нее — а Эйле не знала, что это клетка, и называла ее домом — всегда было тепло, хоть огонь и не горел. Она и не догадывалась, что снаружи бывает мороз. Грага приносила ей пищу, говорила с ней, отвечала на вопросы, но больше сама спрашивала. То камешков разных принесет и спросит у Эйле, какой ей больше нравится, то нарисует углем закорючку и говорит: придумай, что это такое. Девочке это нравилось. У нее самой, пока она была маленькая, вопросов почти не было, все казалось простым. Есть стены, лежанка, окно. Светлеет окно — день, потемнело — ночь. Есть дверь, и есть Грага. Ну, и еще есть она сама. Изредка Эйле видела в окне пролетающих птиц, но не удивлялась. Ведь окно умело делать день, ночь и сумерки, а если иногда в дневном окне мелькнет обрывок ночи, то что ж тут такого. Никакие звуки в клетку не проникали.

Но однажды Эйле ощутила за стенами дома пространство. Огромный, бесконечный простор. Это была не мысль и не догадка: просто внезапно появилось знание. Как будто открылись глаза. Эйле испугалась и поначалу ничего не сказала Граге. Думала, Грага будет смеяться над ней, а она и объяснить толком ничего не сможет. Но через несколько дней Эйле все же решилась заговорить с Грагой.

— Скажи, Грага, — спросила девочка, — куда ты пропадаешь, когда выходишь за дверь? Когда тебя здесь нет, есть ли ты где-то еще или ты каждый раз исчезаешь и снова рождаешься, как день и ночь?

Грага в тот раз промолчала, а на другой день пришла и сказала:

— Я отвечу на твой вчерашний вопрос, Эйле, но сначала объясни, почему он вдруг у тебя появился? Не слышала ли ты каких-нибудь голосов, кроме моего? Или, может быть, ты увидела что-то ночью, во сне?

Эйле попыталась рассказать, как знание пришло к ней неведомо откуда, как внезапно она поняла, что за стенами есть большой мир. Рассказала и про сны. А Эйле много чего повидала во сне, хоть и не могла найти слов, чтобы описать это. Ведь она знала совсем мало слов. Стена, пол, дверь, окно, день, ночь, еда, Грага. А по ночам ей являлись неведомые чудища, ледяные дворцы, люди, звери, города, горы… Эйле считала, что на самом деле ничего этого нет — так, выдумка, пустые мысли. Она была уверена, что Грага ее не поймет. Но она ошиблась.

— Хорошо, — сказала Грага, дослушав. — Теперь я отвечу на твой вопрос. Да, за этими стенами существует мир. В нем всего много: места, воздуха, людей, таких, как ты и я…

— Хочу туда! — закричала Эйле. — Почему ты раньше молчала? Почему я все время здесь, если мир такой большой? Выведи меня за дверь, я хочу его увидеть!

— Подожди. Слушай, Эйле, я желаю тебе только добра. Большой мир есть, но напрасно ты так туда рвешься. Он очень плох. Он несет страдания всем людям. Мы рождаемся лишь затем, чтобы провести в муках долгую, тяжкую жизнь, и только в смерти обретаем покой, превращаясь в ничто. Тебе повезло. Ты ничего не видела и не знаешь, кроме этих стен; они скрывают тебя от злого мира. Твоя жизнь здесь не многим отличается от небытия, поэтому тебе почти незнакомы страдания.