– Сти-ив… – страстно простонала Галюня, и не успел я глазом моргнуть, как она выбежала из-за стойки и заключила меня в объятия.

Не скажу, что мне были неприятны ее лобзания. Но от Галюни исходил жар, как от железной печкибуржуйки, а потому меня мгновенно прошиб пот; да и тискала она меня так, будто занималась японской борьбой сумо и была в этом деле мастером.

– Галюня, ты меня задушишь…

Выдавив из себя эту фразу, я вырвался из богатырского захвата и по-братски чмокнул ее в щеку; затем, немного подумав, приложился и с другой стороны – на этот раз уже с чувством.

– Так ты найдешь старому другу местечко в этом заповеднике гоблинов? – спросил я, указав широким жестом на изрядно обветшалый интерьер вестибюля гостиницы.

– Конечно, о чем речь! – воскликнула Галюня. – Ты получишь шикарный одноместный номер. Момент…

– Она быстро заполнила формуляр и громко позвала: – Никитична!

Из какой-то каморки шустро выскочила женщина в годах и остановилась перед Галюней в позе моментальной готовности.

– Триста седьмой, – сказала Галюня, вручая ей ключ. – И дывысь, шоб усё было в лучшем виде. Белье поменяй на новое.

Подлаживаясь под меня, она старалась говорить на чистом русском языке. Это у нее получалось неплохо, но иногда в речи все-таки проскальзывали элементы суржика.

– Будет исполнено, Галина Николаевна! – бодро ответила Никитична и бесшумно исчезла – будто ее нечистый прибрал.

– Ты иди, устраивайся и принимай душ, а я зайду к тебе в гости через часок, посидим, поговорим, – замурлыкала Галюня, любовно глядя на меня своими волоокими глазами. – Как же долго мы не виделись…

– Эт точно…

Номер и впрямь был хорош. Его недавно отремонтировали и, похоже, держали в запасе для экстраординарных случаев.

Я плескался в душе не менее получаса, испытывая настоящее блаженство. После поездки по железной дороге у меня всегда появлялось такое ощущение, будто я не мылся как минимум неделю.

Пропитанные потом тысяч пассажиров старые матрацы и подушки, благополучно переехавшие из мрачного социалистического прошлого в светлое капиталистическое будущее, вызывали во мне чувство брезгливости.

Не говоря уже о влажном, местами прохудившемся постельном белье, которое из белого стало серым и пахло погребальным саваном.

Галюня была точна, как коронованная особа. Ровно через час раздался стук в дверь, и в номер сначала въехала тележка с разнообразными закусками и выпивкой, которую толкала юная прелестница в короткой юбке и с потрясающей воображение фигурой, а за нею вплыла и моя старая подружка.

За какие-то шестьдесят минут Галюня преобразилась: она соорудила новую прическу, сделала маникюр и макияж и переоделась в элегантное платье с золотым шитьем, стоившее не меньше, чем русский "народный" автомобиль-уродец "Ока".

В который раз я убедился, что для женщины ничего невозможного нет. Если она чего-то сильно захочет, то горы свернет, а своего добьется. Как Галюня успела за столь короткий промежуток времени сделать столько дел, уму непостижимо.

А если учесть, что ей пришлось смотаться домой за платьем (я почему-то не думал, что такой дорогой наряд она держала в гостинице), то и вовсе ее молниеносность была выше моего понимания.

– Отпад… – Я изобразил высшую степень восхищения. – Галюня, ты просто королева!

– Ой, да ну тебя… – деланно засмущалась Галюня. – Это ты говоришь так, чтобы мне польстить. Ты всегда был дамским угодником.

– Насчет лести ты не права. Вид у тебя просто обалденный. А касаемо того, что я был дамским угодником… уволь, не замечал за собой таких качеств.

– Зато другие замечали…

Галюня лукаво стрельнула глазами.

– Это ты о ком?

Я был сама наивность.

– Не нужно притворяться. Вспомни, что ты говорил мне и как целовал меня в девятом классе, когда мы ходили в турпоход.

– Было… – Я улыбнулся. – И знаешь, не каюсь.

Галюня порозовела и снова смутилась, на это раз вполне искренне. А я мысленно расхохотался и поторопился прикусить язык: зачем Галюне знать, что в тот год я перецеловал почти всех своих одноклассниц.

Так получилось, что для любви я созрел только к шестнадцати годам. До этого времени, в отличие от многих моих сверстников, меня больше волновали голуби и спорт, нежели всякий там ути-пути с девчонками.

Но когда, наконец, во мне проснулось мужское начало, я словно с цепи сорвался. Нет, это не значило, что я начал вести активную половую жизнь. Отнюдь. В те времена по части секса мы были не столь просвещены, как нынешняя молодежь. Просто пришла пора любви, но это естественное для любого нормального человека чувство мы не ассоциировали с постелью и уж тем более со свободными нравами и "Камасутрой".

Я влюблялся во всех подряд и ни в кого конкретно. Мне нравилось общаться с девушками и вести нескончаемые разговоры, полные телячьих нежностей и многозначительных намеков, время от времени прерываемые лобзаниями.

После первого же поцелуя (не помню, с кем, но точно не с Галюней) я вдруг вырос в собственных глазах и стал ощущать себя мужчиной.

Быстро сервировав стол, девушка ушла, на прощанье окинув меня с ног до головы кокетливым взглядом и многообещающе улыбнувшись. Где мои семнадцать…

Я подумал, что повторяюсь в своих мыслях, и решил, что не стоит себя корить. Что поделаешь, меня начала одолевать ностальгия по давно ушедшей юности, которая очнулась от летаргического сна, едва я отправился на родину.

– Давай выпьем за нашу молодость, – предложила Галюня. – Как быстро она прошла…

Оказывается, ее обуревали те же мысли, что и меня.

– Не горюй. Во-первых, мы еще недостаточно стары, чтобы пускать слюни по молодым годам, а вовторых, каждый возраст имеет свои прелести.

– Оказывается, ты оптимист.

– А что еще остается?

Мы дружно рассмеялись, и я открыл бутылку шампанского. Кроме него, на столе был еще и хороший коньяк, но я решил, что память о нашей прекрасной юности достойна самого благородного напитка в мире.

Быстро покончив с шампанским, мы принялись за коньяк. Он разогрел нам кровь, и наш разговор оживился еще больше.

– Ты ешь, ешь, – подсовывала мне разные деликатесы Галюня. – Небось, проголодался с дороги.

– Не так, чтобы очень, но я всегда придерживаюсь главного солдатского правила, а потому от еды никогда не отказываюсь.

– А что это за правило? – полюбопытствовала Галюня.

– У солдата спрашивают "Ты наелся?". Он отвечает "Да". "А еще будешь есть?". "Буду". Так что главное правило солдата – держись подальше от начальства, поближе к кухне и наедайся до отвала, пока есть возможность.

– Да, я помню, ты был солдатом…

Галюня бросила на меня быстрый и, как мне показалось, виноватый взгляд. Похоже, ей была хорошо известна история моей любви к Зойке Симоновой и ее бесславный финал.

– Может, не будем темнить? – сказал я напрямик.

– Ты о чем, Стив?

Галюня опустила глаза.

– Все о том же, – ответил я с наигранным весельем. – Я говорю о ней, треклятой, о любви. Расскажи мне, как там Зойка. Где она, что с ней?

– Тебе как, начать сначала?

Галюня сделалась серьезной и даже отчужденной.

– Сначала мне и самому известно. Да и неинтересно слушать о том, как козырно жил Зяма Чиблошкин со своей женой все эти годы. Я хотел бы знать о недавних событиях… скажем, за последние три-четыре месяца.

– Понятно… – Галюня сумрачно кивнула. – И все же я начну с событий двухгодичной давности.

– Почему?

– А потому, что два года назад Зойка ушла от Зямы.

– Как ушла!?

Я опешил.

– Очень просто. Как это делают все порядочные женщины, которых семейная жизнь достает их до печенок. Взяла чемодан со своими вещами, ребенка – и была такова. Уехала в неизвестном направлении. И с той поры о ней ни слуху, ни духу.

– У Зойки был ребенок?

– Ты удивлен, значит знаешь?..

– Да, кое-что слышал, – вынужден был я признаться.

Действительно, родители мне рассказывали, что Зойкин первенец умер еще в роддоме, и врачи по какой-то причине запретили ей иметь детей.