«Каждой женщине нужно что-нибудь в этом роде», – подумал я.

Книги, распиханные повсюду, были по большей части романами и старыми учебниками – она три года обучалась гуманитарным наукам, – а также невразумительными томами, посвященными «забытому знанию», которые давал ей читать отец.

Из коридора донесся чей-то вопль, протяжный и хриплый. Во входную дверь отчаянно забарабанили, затем стук резко оборвался.

До этого момента наши эмоции были заморожены, нависнув над нами, как остановленный кадр репортажа о цунами. Теперь пленка закрутилась вперед, и наши чувства обрушились на нас. Люди могут по-разному реагировать на один и тот же раздражитель. Но мы, все трое, чувствовали одно и то же и знали, что разделяем это чувство. Словно на нас защелкнули стальные цепи, которые до этого хранились где-то в холодильнике, и мы все трое одновременно съежились, почувствовав на себе ледяные оковы.

Мелисса заговорила посреди свернувшегося спиралью молчания:

– Папа… – Ее голос был очень тонким. – Это что-то вроде Армагеддона?

Он колебался лишь мгновение.

– Нет, не думаю.

Я посмотрел на него с удивлением. Он кивнул:

– Да-да, именно так. Я не думаю, что это Армагеддон, библейский или какой-либо еще.

– Но, – спросил я, – что нам тогда делать? Я хочу сказать, если мы не собираемся просто сидеть и ждать, пока…

Пейменц протянул руку к стопке книг, вытащил «Новую оксфордскую аннотированную библию» и привычно перелистал, ища нужное ему место. Он прочел его вслух:

– Книга Иова, глава пятая, стихи семнадцатый и восемнадцатый: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителя не отвергай. Ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют».

Положив книгу на кровать, он задумчиво накрыл ее ладонью.

– Следует исходить из предположения, что все, что происходит сейчас, происходит по какой-то причине. Что бы ни происходило, у человека на это всегда есть соответствующий отклик. Вполне оправданный отклик, наряду с естественными реакциями – страх, гнев, любая эмоция. Даже во времена ужаснейшего геноцида у людей находился соответствующий отклик, хотя физическое сопротивление и было невозможно. Даже тогда, видя, как отбирают и убивают их детей, люди находили ответ, психологически уместный в этой ситуации. Порой тяжело дойти до такого состояния, где возникает подобный ответ, но это возможно. Мы найдем такой ответ, который будет согласоваться с нашей ситуацией.

– А прямо сейчас? – спросил я.

– Сейчас? Сейчас подобающим ответом будут поиски такого ответа. Что означает исследование. Знание – наш меч.

Я не поверил ни единому его слову, но был рад слышать, как он это говорит.

– Но есть и более насущные вопросы, – сказала Мелисса.

– А именно? – спросил Пейменц, переводя на нее взгляд.

– Должны ли мы попытаться помочь тем, кого убивают там, снаружи?

Мы все повернулись и посмотрели на дверь.

Мы прошли в кухню. Я взобрался на раковину и выглянул из нижнего угла кухонного окна, ожидая, что мохнатая паучья лапа проломится сквозь стекло, как только моя голова окажется в поле зрения демона, представляя, как крючковатый коготь погружается в мой глаз, докапываясь до мозга. Однако твари на балконе оставались неподвижными; возможно, они дремали.

Город внизу дрожал и шатался. Я вспомнил виденный как-то мною репортаж о бомбежке в Кабуле в 2007-м: сумрачные, затянутые дымом трещины улиц, освещенные только случайными кострами, пылающими машинами и кое-где горящими фасадами магазинов.

Подо мной метались человеческие фигуры, ища убежища. Какая-то машина, несшаяся на полном ходу, накренилась под тяжестью твари, прицепившейся к ее крыше и замолотившей по ней; машина врезалась в гидрант, вода ударила фонтаном, дверца моментально была оторвана, а водитель вытащен наружу, как сосиска из банки.

Наверху… не был ли это пассажирский самолет, под самым брюхом нависших туч? Не делал ли он крутой вираж? Неужели и там кто-то бесновался на борту?

Я спустился вниз, во рту опять пересохло. Мелисса вопросительно посмотрела на меня. Она обняла себя обеими руками, чтобы не начать заламывать их.

– Ничего хорошего, – сказал я. Что значило: все продолжается по-прежнему там, снаружи, а значит, то же продолжается и внутри, в коридоре.

Она кивнула, закусив губу.

Профессор и я вооружились бейсбольной битой и длинным куском старой трубы, оставленным за батареей каким-то водопроводчиком. Мы подошли к входной двери и приникли к ней, прислушиваясь. Из-за двери раздался звук падения и затем размеренные тяжелые удары; мне показалось, что звук доносится из квартиры напротив. Кто-то кричал, призывая Аллаха. Умоляя Аллаха. Затем – лишь размеренные удары, сопровождавшиеся теперь каким-то хлюпающим звуком.

– Нет. Пойдем, – сказал профессор. Он резко повернулся и, сопя, вернулся в спальню Мелиссы, где снова включил телевизор. Он переключал программы, пока не нашел новую передачу. Мы присоединились к нему.

– Сначала нам нужно узнать… – начал он. Но кто-то в телевизоре закончил фразу за него:

– Можно ли их убить? Мы собираемся выяснить это. Из программ, где используются съемки скрытой камерой, все знают, на что похожа реальная жизнь, когда ее показывают по телевизору. Здесь нет удачных углов съемки, впечатляющих взрывов петард, спецэффектов; нет даже хорошей резкости – изображение размыто, плохо освещено, оно выглядит дерганым и неуверенным. В половине случаев полицейский, задерживающий преступника, кажется пареньком, играющим в футбол с одним из своих приятелей. Камера то и дело уходит куда-то в сторону, и все кончается так быстро, что вы не успеваете понять, что же произошло.

Но в этой спецназовской команде была по меньшей мере дюжина человек. Демоны – я смог насчитать пять Крокодианов и одного Молольщика – сгрудились вокруг одного из маленьких школьных автобусов, в которых перевозят умственно отсталых детей; и дети были там, внутри – заторможенные дети, и дети с синдромом Дауна, и дети с глубокими патологиями – целая желтая коробка на колесах, полная детей. Спецназовцы приближались к автобусу, ведя огонь с каким-то ликующим остервенением, возможно, из-за того, что у демонов не было оружия, а может быть, потому, что очереди все же оказывали на них воздействие: пули отбрасывали их назад, сбивали с крыши автобуса. Комментатор – судя по голосу, слегка навеселе – говорил что-то насчет игры, в которую многие из нас играли в детстве – «Doom»; о том, что «Doom», возможно, был изобретен в качестве своего рода предупреждения, чтобы подготовить нас к этому…

И тут Молольщик, который только что был сбит с ног шквалом пуль, попросту поднялся и пошел вперед, навстречу потоку выстрелов; он выхватил пистолет из руки обмершего полицейского, и оружие принялось таять в его клешне, а когда человек повернулся, он взял его за горло и вылил расплавленный металл пистолета – вместе со взрывающимися патронами – ему в глотку. Остальные разбежались или были разорваны на части, как мухи в руках детей-садистов. Я не увидел у демонов никаких ран, хотя пули сыпались на них десятками.

Молольщик подскочил на своих гигантских кузнечиковых ногах обратно к автобусу, нырнул внутрь и принялся откусывать своими челюстями маленькие головы.

Мы выключили телевизор и отложили в сторону нашу трубу и нашу бейсбольную биту.

Нет. Их нельзя убить. Оружие не причиняет им ни малейшего неудобства. Возможно, если бы удалось расколошматить их на кусочки, это немного замедлило бы их, и они были бы вынуждены какое-то время восстанавливать себя, но они не могут быть убиты никакими общепринятыми средствами – еще одно доказательство того, что это существа сверхъестественные, если еще нужны какие-либо доказательства.

Одна ночь в 1986-м: мне десять лет, что-то разбудило меня, и я не могу снова заснуть. Я мечусь в постели. На дворе июнь, ни жарко, ни холодно, но простыни кажутся мне шершавыми, как наждак, а воздух над моей кроватью – горячим и тяжелым. Я чувствую, как он давит мне на веки. По-видимому, меня разбудил шум, доносившийся из гостиной. Но я не могу заснуть не из-за шума, а из-за какой-то дрожи, пронизывающей весь дом, которая исходит снизу. Это моя мать. Я чувствую ее там, внизу, как она трясется от боли, хотя – я знаю это из прошлого опыта – скорее всего она сидит, свернувшись в кресле и глядя в телевизор, и со стороны совершенно не видно, что она дрожит. Время от времени она выпрямляется резким, как удар кнута, движением, словно угорь на крючке; за год я видел это уже много раз. Однако я еще раз выбираюсь из постели и в одних трусах спускаюсь на площадку второго этажа в нашей половине поделенного пополам викторианского дома и гляжу вниз, вдоль потертых деревянных ступенек, на маму, сидящую в гостиной.