– С нами Бог! – Лом вновь стукнулся о металл и соскользнул.

Забыв про холод, Петр сбросил пиджак и в одной рубахе, напрягая сильные мускулы, швырял землю, как мягкий пух.

– А ну! А ну!

Мрак серел. Занималось пасмурное утро. Петр спустился в яму и, разгребая руками черную грязь, едва выворотил из земли большой котел.

– Ху-ууу!.. – взвыл он и вытащил из котла кожаную суму. Он тряхнул – сума звякнула.

– Золото...

Его руки плясали, лицо улыбалось. На него, виляя хвостом, удивленно смотрел Шарик.

– Шарик!.. Шаринька!.. Эва! Видал?!.

Он схватил его в охапку и стал крутиться с ним возле ямы. Стиснутый пес кряхтел, молол хвостом. А Петр притопывал, ухал, подсвистывал и хохотал.

– Папаша!.. Что ты!..

Петр врос в землю. Пред ним стоял всадник. Поодаль, в сереющей мгле, всхрапывала лошадь.

– Папашенька... Это я... – сказал Прохор. Он соскочил с седла и несмело стал подходить к тяжело пыхтевшему, чуть попятившемуся от него отцу.

Вдруг отец резко нагнулся и выхватил из-за голенища нож.

– Убью! – как медведь на дыбах, он встал возле сумы, сверкал ножом и тяжело, с присвистом, дышал. – Проходи, проходи!.. Не отдам... Эва!.. Крест... Рассыпьсь! Фу!

– Да что ты, папаша!.. – испугавшись, плаксиво крикнул сын.

– Прошка? Ты?!

– Я... Ночевали тут. Заблудились... Ты чего в грязи?

– Так, Прошка... Ничего... Ну, айда домой!.. Дедушка Данило хворает... Плох. А ты пошто приехал?

– Исключили меня... уволили.

Дома они узнали, что их отец и дед, древний Данило, преставился в ночи.

Торговое село Медведево стояло при реке.

Петр Громов перебрался с семьей сюда. Он живо выстроил двухэтажный дом со светелкой, открыл торговлю.

Прохору очень нравилась кипучая работа. Он разбивал рулеткой план дома, ездил с мужиками в лес, вел табеля рабочим и, несмотря на свои семнадцать лет, был правой рукой отца.

– Ну, Прошка, далеко пойдешь, – говорил он сыну.

– А как же, папаша, насчет гимназии-то?

– Ну, чего там... дома выучишься... У меня другое в голове...

Он любовно осматривал Прохора, его тонкую, высокую фигуру, орлиный, из-под густых бровей взгляд и думал: «Весь в дедушку Данилу».

Прохор всегда в деле. Улица, катанье с гор, масленичные веселые дни, посиделки с девками не тянули его. В лавке, в тайге с ружьем, во дворе при доме – Прохор всегда у дела.

Он все старался воду в баню провести при посредстве архимедова винта, как в книжке вычитал, да не сумел. Тогда стал от дровяного склада железную дорогу строить, чтоб можно было в дом дрова возить.

Он много читал, брал книги у священника, у писаря, у политических ссыльных, и прочитанное крепко западало в его голову.

Однажды, перед весной, отец сказал за чаем:

– Прохор, вот что, брат... Возьми-ка ты человека да собирайся на Угрюм-реку... Слыхал?

– Надо, папаша, карту...

– Какую еще карту?.. Дай-ка сюда лист бумаги, я тебе срисую... Хоть сам сроду не бывал там, а от бывалых людей слыхивал.

Марья Кирилловна переводила от сына к мужу испуганный взгляд свой и вздыхала.

– Пофыркай!.. – пригрозил ей Петр. – Раз решено, значит, баста. – Он послюнил карандаш и неловко провел по бумаге черту. – Вот это, скажем, дорога от нас в Дылдино, двести сорок верст... Отсюда свернешь на Фролку – верст триста с гаком. Тут река Большой Поток предвидится. Отсюда перемахнешь через волок на Угрюм-реку, в самую вершину.

Купец поставил крест и сказал:

– Это деревня Подволочная на Угрюм-реке. Там построишь плот либо купишь большую лодку – шитик называется, – сухарей насушишь... Да там тебе укажут мужики, что надо. А весной, по большой воде поплывешь вниз.

– Зачем, папаша? – спросил Прохор и взглянул на мать. Из ее глаз текли слезы. – Зачем же мне туда ехать?

– Ну, это не твое дело. Слушай.

И целый час объяснял Прохору, что он должен делать.

– Река большая... слышал я – три тыщи верст. Она впала в самую огромную речищу, а та – прямо в окиян. Тунгусы, якуты по ней. Там большие капиталы приобрести можно... Будут встречаться торговцы в деревнях – всех расспрашивай и все записывай в книжку. А язык за зубами – кто ты таков, по какому случаю... А просто проезжающий. Ну вот, милячок, опасности тебе много будет... А может, и погибнешь, не дай Боже... Это к тому, что остерегайся, ухо востро держи.

– Не пущу... не пущу!.. – заверещала мать и притянула к себе сына: – Прошенька ты мой, ангел ты мой!..

Петр резко постучал торцом карандаша в столешницу.

– Будя-а-а!..

Мать выпустила Прохора и, горько заплакав, ушла.

Прохор дрожал. Ему хотелось кинуться, утешить мать, но отец взял его за рукав и усадил возле.

– Ух! – выдохнул отец. – Не слушай баб, не обращай внимания... Иди напролом, никого не бойся, человеком будешь.

– Папаша, а можно мне с собой одного знакомого захватить... Мы с ним вдвоем...

– Кто такой?..

Прохор, волнуясь, рассказал ему о горце. Мать у Ибрагима черкешенка, отец турок, а сам Ибрагим-Оглы называет себя черкесом.

– Верный, говоришь? Так, правильно. Этот народ – либо первый живорез, либо друг лучше собаки... Валяй!

Прохор повеселел и тут же написал Ибрагиму письмо: «Будешь служить у нас... Папаша положит хорошее жалованье».

Начались сборы. Мать чинила белье, сушила пшеничные сухари, готовила впрок пельмени. Скрепя сердце она примирилась с отъездом сына. Петр старался внушить ей, что в коммерческом деле без риску нельзя.

– Вспомни-ка дедушку Данилу, родителя моего... Двадцать раз у смерти в зубах был, а, слава Богу, почитай, до ста лет дожил...

Марья Кирилловна успокоилась.

Дорога еще не рухнула, стояли последние морозы, приближался март. Вдруг среди ночи громко залились собаки.

«Ибрагим», – подумал Прохор и сквозь двойные рамы услыхал:

– Отворай!.. Нэ пустишь – через стэна перемахнем, всех собак зарэжим, тебя зарэжим!..

– Ибрагим! – радостно крикнул Прохор, сунул ноги в валенки и выскочил на двор в накинутом бешмете.

– Ну, Прошка, вот и мы... – обнял его горец. – Спасибо, Прошка. Моя все бросал, тайгам любим, слабодный жизнь любим... Ничего, Прошка, едэм... Живой будэшь...

Отцу с матерью Ибрагим-Оглы понравился. Его разбойничий облик не испугал их: много в тайге всякого народа приходится встречать.

Промелькнула неделя.

– Вот, Ибрагим, – сказал ему Петр, – доверяю тебе сына... Я про тебя в городе слыхал... Можешь ли быть вроде как телохранителем?

– Умру! – захлебнувшись чувством преданности, взвизгнул горец. – Ежели давераешь, здохнэм, а нэ выдам... Крайность придет – всех зарэжим, его спасем... Цх! Давай руку! Давай, хозяин, руку. Ну! Будем кунаки...

Чай пили в кухне, попросту, как при дедушке Даниле, – хозяева и работники вместе. Кухня просторная, светлая, стол широкий, придвинутый в передний угол, к лавкам, идущим вдоль стены.

Ярко топилась печь. Кухарка, краснощекая Варварушка, едва успевала подавать пышные оладьи. Масло лилось рекой. Вкусно любили поесть хозяева, да и приказчики с рабочими не отставали.

А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:

– Ребята, макайте в мед-то!.. С медом-то оладьи лучше... Ибрагимушка, кушай. Варварушка, садись...

Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив. Но сегодня распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.

Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:

– Совсэм зря... каторгу гнали...

– За что? – враз спросила вся застолица.

Ибрагим провел по усам рукой, икнул и начал:

– Совсэм зря... Сидым свой сакля, пьем чай. Прибежал один джигит: «Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, – он сорвался с места и кинулся на середину кухни, – кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! – Черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.