Поскольку охота, которою он занимался, была полезна земледельцам и пастухам — ведь он очищал их угодья от врага, несущего с собою опустошение, — вполне возможно, что они начали доставлять ему время от времени добровольные дары из своих урожаев и от приплода своих стад в качестве известного вознаграждения за его столь полезный им труд; этот дар он впоследствии превратил в постоянную дань, полагающуюся ему по заслугам, и, наконец, стал взимать её с них, как налог, как следуемый ему побор. Частью этой поживы он оделял самых ретивых воинов и тем самым увеличивал число своих подчинённых. Так как охота нередко заводила его на поля и пашни, что причиняло им немалый ущерб, то многие земледельцы сочли для себя выгодным откупаться от этого зла добровольным подарком, который он впоследствии опять-таки начал требовать и со всех тех, чьи поля он мог бы повредить, если бы только захотел. С помощью этих и сходных с ними способов приумножал он своё богатство, а благодаря ему — богатство своих приверженцев, составивших в конце концов небольшое войско, тем более грозное, что в борьбе со львами и тиграми оно закалилось, легко переносило любые опасности и невзгоды и вдобавок одичало вследствие грубости своего ремесла. Ужас предшествовал теперь его имени, и никто уже не отваживался отказывать ему в чём бы то ни было. Если у кого-нибудь из сопровождавших его возникал спор с кем-нибудь посторонним, охотник, естественно, взывал к своему вождю и заступнику, и тот привык таким образом распространять свою судебную власть и на то, что к охоте не имело ни малейшего отношения. Чтобы стать царём, ему теперь недоставало только торжественного признания; но разве кто-нибудь мог бы отказать в этом ему, предводителю вооружённых до зубов буйных дружин? Он был более всех способен властвовать, так как более всех располагал мощью, потребной, чтобы заставить подчиняться своим велениям. Он был благодетелем в отношении всех, ибо ему, а не кому-либо другому, обязаны были они миром и безопасностью от общего всем врага. Власть в сущности уже принадлежала ему, ибо самые сильные и те уже находились у него в подчинении.

Подобным же образом стали царями, властвующими над своими народами, предки Алариха, Атиллы, Меровея . Так же обстояло дело и с греческими царями, которых Гомер живописует нам в Илиаде. Все они поначалу были начальниками вооружённых отрядов, победителями чудовищ, благодетелями своих народов. Из военачальников они постепенно превращались в посредников и затем в судей; на средства, добытые разбоем, они приобретали себе приверженцев, благодаря которым становились могущественными и грозными. И, наконец, они путём насилия всходили на трон.

Приводят пример мидянина Дейока , которого народ добровольно возвёл на престол в благодарность за то, что, отправляя обязанности судьи, он принёс ему много добра. Попытка объяснить, исходя из этого примера, происхождение царской власти была, однако, ошибочной. Когда мидяне сделали Дейока своим царём, они уже были народом , уже были политически сложившимся обществом; в нашем же случав лишь первый царь положил начало образованию подобного общества. Мидяне до избрания на царство Дейока успели испытать на себе всю тяжесть ига ассирийских монархов, тогда как царь, о котором у нас идёт речь, был первым царём на свете, а народ, подчинившийся его воле, — обществом свободнорождённых людей, ещё не знавших над собой ничьей власти. Власть, которой были покорны в прошлом, может быть с лёгкостью восстановлена таким мирным способом, но установить столь же мирным путём совершенно новую и никому не известную власть — невозможно.

Поэтому, сообразуясь с ходом вещей, гораздо правильнее предположить, что первый царь был узурпатором, возведённым на трон отнюдь не добровольным, единодушным призывом нации (ибо в те времена ещё не было наций), но насилием, удачей и готовой на всё вооружённой дружиной.