- Вы видели толпу?
- Но вы в ауле Дженнет царь и бог.
- Э, батенька, в ауле Дженнет триста - четыреста головорезов воинов. У всех винтовки, туркменские ножи аршинной длины, сабли. Воины чтят адат и шариат. Адат и шариат велит - смерть! Девушке остается умереть... Гардамлы говорил о смерти, но все его круглое лицо сочилось хитрой улыбкой. Он доверительно положил руку на руку инженера и, понизив голос, проговорил: - Есть вариант. Но сначала вы дадите слово.
- Слово?
- Первое - вы уедете из аула Дженнет со своим пограничником. Второе вы словом не обмолвитесь, что я - это я, то есть что хан Номурский и профессор Николай Николаевич нечто идентичное. Третье - вы добьетесь, чтобы в аул Дженнет, по крайней мере полгода, не совал нос ни один пограничник.
- И тогда?
- Тогда вы получите прекрасную дикарку и ее подругу в целости и сохранности. Теперь вы убедились, что я сверхгуманный человек?
- Но вы сами говорили: из Гюмиштепе едут мстители. Они растерзают Шагаретт.
- Ну, это еще неизвестно. А вы обзаведетесь двумя прелестными рабынями.
- Вы отлично понимаете, что я, даже если б это было в моей власти, никогда бы не пошел на такое. Мы на советской территории. И полный произвол. Не понимаю, зачем вам это нужно?
- Вы выиграете время. Спасете девчонкам жизнь. И за пустяки, за молчание. Вы промолчите, и никто вас не упрекнет, даже вы сами. Учтите еще одно немаловажное обстоятельство: вы попали в неудобное положение. А вы не думаете, что и вам, так сказать, грозит нешуточная опасность, а? Соглашайтесь, пока не поздно, господин соглядатай. А не то я раздумаю.
Да, можно ли придумать что-нибудь неправдоподобнее всей этой беседы профессора Санкт-Петербургского императорского университета со своим дорогим, любимым учеником?
Они говорили об этом за чаем. Они говорили за обедом, на который был подан восхитительный суп "по-провансальски", как его назвал Николай Николаевич, хотя это скорее была очень острая, очень наваристая шурпа из барашка. Они говорили за ужином, столь обильным и разнообразным, что один перечень рыбных и мясных блюд заполнил бы меню самого дорогого парижского ресторана. Профессор радушно потчевал своего любимого ученика и говорил, говорил. Он тысячу раз уклонялся от основной темы и тысячу раз возвращался к ней.
Это была особенность Николая Николаевича. Даже в своих лекциях в Восточном институте, которые он читал без конспектов, он мог тысячу раз отклониться по самым невероятным поводам в сторону, но непременно возвращался к основному вопросу и с блеском римского оратора всегда выбирался из самых запутанных положений. Но на этот раз, то ли мешала обстановка - белая юрта, то ли его отвлекала очаровательница Гузель Гуль, опять вследствие духоты бесстыдно совлекшая стеснительные покровы и упорно ластившаяся к супругу и повелителю, но в конечном итоге даже к полночи "высокие договаривающиеся стороны" как будто ни к чему не пришли.
Уже фыркали и ржали где-то за кошмяной стенкой кони, приведенные из степи, уже воинственно и властно отдавали яшулли команды своим джигитам, уже определился и численно и персонально смертный кортеж, который должен был повезти на рассвете приговоренную в горы к месту казни, но, к своему отчаянию, Великий анжинир не сдвинулся в переговорах ни на йоту, а Николай Николаевич, по-прежнему сытый, разнеженный, источавший вместе с хитрыми улыбками доброту и гуманность, с непоколебимым упорством держался своих условий: молчание за рабынь, рабыни за молчание. Он даже почему-то не спешил выпроводить своего любимого ученика и довольно-таки небрежно отмахивался от своей розовотелой прелестницы, усиленной зевотой и томными вздохами показывавшей, что супругам давно пора подняться на вышку.
Разговор тянулся и тянулся, даже в зубах появилось ощущение тяжести, а языки поворачивались с трудом.
Уже за полночь в дверях юрты появилась серьезная, даже сердитая физиономия Ивана Прохоренко. Пограничник таинственно поманил Алексея Ивановича. Они вышли.
Снаружи было прохладно. Комары усиленно зудели. На площадке перед юртой не было никого. Аул, видимо, спал. Даже джигиты из смертного эскорта, и те, видимо, решили поспать перед страшным своим делом.
Иван Прохоренко тихо окликнул:
- Иди-ка сюда!
Рядом в кромешной темноте появился человек. Только по голосу Великий анжинир узнал Аббаса Кули. Он тихо пробормотал:
- Хозяин, не уступайте, ни за что не соглашайтесь. Кони заседланы, напоены.
- А девушки?
Он произнес это "девушки", и перед глазами встало белое лицо с огненными глазами, ореол огненных волос. Нет, он так это не оставит.
- Товарищ комбриг, - это уже заговорил Иван Прохоренко, - долго рассказывать. Дивчины с нами. А жирняку скажите - мы уезжаем.
Ничего еще толком не соображая, Великий анжинир вошел в юрту.
- Ох, - хихикнул Николай Николаевич, - вечно вы без доклада.
Он отстранил недовольно надувшую губки Гузель Гуль и вопросительно посмотрел на гостя.
- Мы уезжаем.
- Ну, слава богу, дорогой. Славу богу. Не держу. - Он помахал на прощание пухлой рукой и повернулся к жене: - Вот и уезжает гость дорогой, мой любимый ученик... Уезжает и оставляет мне тебя, моя прелестница. А вы, батенька, поезжайте с богом. С богом!
И по тому, как он поднял жирную свою руку и сложил свои пухлые пальчики, у Алексея Ивановича возникло совершенно нелепое предположение, что дорогой и уважаемый профессор вознамерился перекрестить его на дорогу, чего, конечно, ждать от хана Гардамлы - вождя кочевников-мусульман - было бы совершенно нелогично, да еще в таких обстоятельствах. И все же мелькнуло где-то в мозгу: а ведь ходил слух, что Николая Николаевича, когда он учился в Петербурге, какая-то весьма предприимчивая княгиня вроде бы крестила в юном возрасте, а воспреемником был чуть ли не самолично наследник цесаревич Николай...
Весь еще в недоумении и сомнениях, Великий анжинир выскочил из белой юрты и буквально налетел на коня, скрытого тьмой. Кто-то услужливо подал ему стремя, подкинул в седло. Забухали приглушенно в пыли копыта, и, подняв коней в галоп, он и его невидимые спутники поскакали мимо чуть видневшихся круглых пятен юрт, сквозь парную духоту атрекской ночи.
Как-то не подумал Великий анжинир, что кругом враждебно настроенные сотни людей, что в руках у них ружья и винтовки, что вот-вот может раздаться топот тысяч копыт...
Происходило все непонятно, странно. Никто их не остановил среди юрт Дженнета. Никто их ни о чем не спросил, когда они переезжали через навозный вал, окружающий дымной стеной рай Дженнет, никто не окликнул ни с одной из высившихся в небесах черных эйфелеподобных башен. Они скакали по глинистой равнине, спускались в глубокие высохшие каналы-овраги, взбирались на насыпи, пробирались через камыши высотой с двух всадников, через колючие кусты джиды и гребенщика. Они ехали быстро; скоро замерцала гладь воды, и Великий анжинир понял, что кони зашлепали по мелководью Гассанкулийского залива.
Но он не стал бы торопить коня, не ехал бы Великий анжинир так быстро, если бы еще в ауле Дженнет не разглядел при мерцании звезд среди сопровождавших его всадников две закутанные с ног до головы женские фигуры. Звезды древней равнины Гургана необыкновенно ярки после полуночи и мерцают нежно-голубым сильным светом, таким сильным, что от него по белесой, пышущей дневным зноем степи ложились движущиеся тени всадников и... всадниц.
Но не столько Великий анжинир думал сейчас о звездах в тверди небес, которые помогали твердому и упорному пограничнику Ивану Прохоренко вести отряд точно на север к комендантской заставе, а о нестерпимо ярких, ослепительных звездах, горевших в глазах одной из спасенных рабынь, думал сейчас Мансуров.
Шагаретт так намучилась, так напереживалась, так безумно устала от всех ужасных событий последних дней, что даже ее, железную, закаленную в кочевьях и странствиях дочь воинственного племени, несмотря на опасности и страхи, сморил сон. И весь путь от аула Дженнет до Гассанкули - а он не близкий - она проспала и, может быть, давно уж свалилась бы с коня, если бы не чья-то твердая рука, поддерживавшая ее в седле.