Невольно вождь любовался Шагаретт. Какой цветок вырос в бурьяновых зарослях степной колючки под сенью его ялангтушского шатра! Достойная дочь Джемшида! Такая достойна стать невестой такого же великого вождя или... царя... И вождь сердился еще больше. Он справедливо полагал, что мюршиду не столько нужна пророчица-насиб, сколько ее джемшидские богатства, причитающиеся по законам джемшидского племени в виде приданого. Но приходилось терпеть. Ссориться с великим мюршидом мог только безумец. Вождь Джемшид, увы, продавал дочь и поощрял господина Абдул-ар-Раззака, приказывая закармливать его и лапшой по-джемшидски, и похлебкой из тертого сыра, и праздничной шурпой с нежной бараниной, и пловом по-персидски, с фазаном и мясом бадхызского кулана, запеченного целиком в яме с раскаленными камнями.

Он сжимал кулаки, страшно скрипел по ночам зубами, пугая своих жен до припадка, с наслаждением смакуя один и тот же сон: в яму, пылающую жаром и огнем, медленно на дымящихся веревках спускают корчащихся мюршида и Хамбера. И так приятны, безумно приятны искаженные болью их лица, багровые от отсветов раскаленных докрасна камней. Он призывал утром жену - одну из бесчисленных жен, - изможденную, чахлую мать Шагаретт, долго разглядывал ее, удивляясь, как такая тщедушная, похожая на бесплотного бледного духа, женщина-северянка - она была откуда-то с Урала - могла удостоиться его страсти и родить ему такую красавицу, место которой на ложе шаха, а уж никак не этого мозгляка и юродивого - мюршида Абдулы... великого своими хитростями и кляузами, с опухшей конопатой физиономией и рачьими глазами.

"Гляди в двадцать глаз, женщина, - ворчал Джемшид, - не посмотрю, что она родная дочь. В степи камней много. Каменную бурю сделаем, если что... Я первый брошу камень".

Он был потрясен не выражением лица несчастной женщины, пронизанной ужасом, а словами, которые она осмелилась произнести: "Она пророчица! Камень, брошенный в нее тобой, святотатцем, вернется на твою голову".

"Вот времена, - думал вождь, - оказывается, я святотатец. Вот до чего дело дошло".

Вконец расстроенный, он обматывал щиколотки ног вышитым шелком "по-пич"-обмотками, натягивал на себя черную вышитую безрукавку, ласково гладил винтовку и, вскочив на кровного текинского скакуна, отправлялся в степь. Охотой на быстроходных куланов он надеялся развеять черные мысли: когда коршун складывает крылья, даже и обтрепанная ворона клюет его. Он и не старался скрыть своего снисходительного презрения к господину мюршиду, вынужден терпеть его присутствие в становище, смотреть на его шашни в своем чаппари - узорчатом из тонкой шерсти шатре-юрте, видном издали из самых отдаленных концов прекрасных, богатых травами и овцами кочевий. В нем, старом Джемшиде, в вожде джемшидов, не выдохлась еще закваска храбрых и свирепых ялангтушей.

Но и охота его не утешала. Он понимал: шакал куриными косточками не насытится. От вождя ушли радости, и лето обернулось зимой.

Гнал коня вождь, метался по холмам, по степи, по барханам пустыни. На коне он забирался к самым снежным вершинам Сафидкуха, уезжал в Герат и в Мешхед, он объезжал все джемшидские отары, заставлял своего коня истоптать все тропинки среди джемшидских пшеничных полей. Боли сердца своего он так и не мог умерить. Рот, который привык есть, рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся. Джемшид убивает дочь, опозорившую его имя.

Но вождь вспоминал представшее перед его мысленным взором чистое белое лицо, необыкновенные косы, гипнотический взгляд Шагаретт и восклицал: "Ты плоть от плоти моей джемшидка. Я не смогу убить тебя!"

И тут же в яростных мыслях добирался до мюршида: "Хоть ты и святой абдал, ты, господин, шершавый, конопатый абдал. Хоть ты и святой, но узнаешь нас, джемшидов. Мертвецы содрогнутся от страха в своих беспросветных жилищах... могилах. Посмей только!"

А Шагаретт снова и снова кидалась за помощью и советом к матери.

"Все равно я ничего не пойму, - говорила та. - Думай сама. Твой мюршид думает за всех нас - женщин. Мудрости его хватит на всех".

Она предпочитала тупо верить. Начинала позевывать, закрывала глаза... Ничто ее не интересовало. Если ей говорили: "А мюршид заберет твою глазастую к себе в постель", - она отвечала: "Захочет возьмет. Он святой!" Мамаша любила бегать из шатра в шатер и объявлять волю шейха. Шейх нашел в ней помощницу в делах хозяйственных: она принимала для него пожертвования - деньги, носильные вещи, куриные яйца, сушеные лимоны, сахар, чем вызывала слезы у дочери. Обидно, такой мудрый учитель мюршид и такое попрошайничество. Да еще родная мать бегает по становищу и выклянчивает для святого три-четыре кусочка рафинада и щепотку кофе. Ведь мюршид ни в чем не нуждался, Шагаретт даже робко намекнула, что святость его и величие несовместимы с этими мелкими пороками.

Не слишком много задумывался Абдул-ар-Раззак над тем, что происходит в юной головке. Он хотел было отмахнуться от вопроса, но тут его обожгли глаза девушки, и он робко, заикаясь, забормотал: "Твоя матушка хлопотунья... Ей все мало... Пусть старается..."

Шагаретт взбунтовалась, когда мюршид заставил ее, свою насиб, принять участие в женском зикре - радении. При первом же возгласе: "Ийя хакк!" она бросила в лицо Абдул-ар-Раззаку: "Обманщик!"

Мюршид поразился и напугался. Он вынужден был задуматься, он понял, что природный ум его ученицы пробудился. Он слушал ее и... жалко трусил. Она обвинила его в жадности, мелочности, невежестве. Мюршид втайне восхищался девушкой, привязался к ней. Он не имел определенных планов и, пожалуй, не смотрел на Шагаретт как на будущую жену. У него жен было достаточно, и девушка не вызвала у него чувственного влечения. Она просто поражала его воображение, потрясала его. Он видел в ней чуть ли не пророчицу. Если бы пророком могла быть женщина, он давно бы уже объявил ее пророком. Огонь, горевший в ее глазах, обладал мистической силой, по его мнению, достаточной, чтобы повести за собой верующих... И он преисполнялся гордостью. Ведь он, Абдул-ар-Раззак, мюршид, воспитал, вдохновил ее, эту необыкновенную девушку. Звезда ислама истинно воссияет в племени джемшидов именно благодаря ему, прозорливому мюршиду.

И вдруг - три-четыре кусочка сахара и самая малость кофе, выпрошенные ее дурой мамашей! Какая нелепость! Все пошло прахом. Престол под мюршидом затрещал, закачался. Любимый, верный мюрид усомнился из-за кусочков рафинада в его святости, в его величии.

Подобрав полы своей тонкосуконной хирки, Абдул-ар-Раззак спешил мимо черных шатров, мимо жалких глиняных колодцев, мимо коновязей, у которых, понурив головы, грелись на солнце кони, через весь джемшидский стан к себе в мазар, чтобы захлопнуть за собой резную тяжелую дверь, отгородиться от кочевья, замкнуться в своих беспорядочных мыслях, предаться размышлениям.

Он не выходил из своего шатра три ночи и три дня, а на четвертую ночь Шагаретт и ее подружка Судабэ исчезли.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Мир не вручай в руки злого, ибо из

злой природы истекает зло.

А м и н Б у х а р и

Воткни себе иголку в палец, а

потом уж вонзай в мое сердце

остроконечный кинжал.

А б у л ь М а а н и

Алексей Иванович знал убитого гюмиштепинского хана Мурада Овез оглы. Вышло так, что он встретил его у колодцев Чашма Умид и считал, что остался жив чудом. Овез Хан расправился бы с ним, но... произвол имеет свои пределы. Алексей Иванович был инженер, он искал и находил воду в безжизненной пустыне. Он был подлинно Великий анжинир. И этим сказано все.

Много столетий кочевники враждовали с персами-земледельцами. Но кяризчи - мастера, строившие кяризы, - тоже персы. И удивительно, кяризчи мог совершенно беспрепятственно разъезжать на своем ослике по всей стране туркмен. Кяризчи пользовался правом неприкосновенности, кяризчи мог жить среди самых воинственных текинцев или иомудов, и его не только не убивали, не обращали в рабство, его считали самым почтенным человеком в мире, святым.