Она бежит по палубе к невысокой судовой рубке. Она счастливо смеется. Конечно, ее ждут. Дверь раскрыта. В черном ее провале стоит он, любуется прекрасной, возникшей из жидкого серебра, сияния, блеска моря богиней.

- Вырвалась! - звучит воплем его голос. - Я жду тебя каждый день, каждый час. Много часов!

В объятиях бронзовая статуя оживает. Она теплая. В теле ее бьется неистовая кровь. Глаза ее - звезды, глаза ее - бездна. В глазах ее тонут все упреки.

В чувственном упоении они ничего не видят, кроме друг друга. Время для них остановилось. Простим им их неистовство.

Им нет дела до окружающего. Им нет дела до моря, до белой пустыни, до белых развалин. Им нет дела до теней, бродящих в знойном мареве над могилами чикишлярского кладбища. Там мертвецы, прах, желтые черепа. Здесь, в судовой рубке, буйствует жизнь.

Над кимэ бирюза небес; расплавленное солнце медленно опускается к синему горизонту. Море молчит. Даже низенькие зелено-прозрачные волны, набегая на черные бока шхуны, не плещутся. Вода нежно журчит где-то внизу. Чуть потрескивают нежно доски рассохшейся палубы, на которых давно уже высохли мокрые следы нежных подошв ног богини. Сейчас на старом, грубом, разрушенном временем и волнами корабле владычествует нежность.

Брошенная шхуна - иомудское рыболовное кимэ. Заброшенный уже десятилетие морской чикишлярский синий рейд.

С борта кимэ хорошо видны белые развалины, улочки меж пошатнувшихся стен, черные кирпичные трубы, провалы окон.

На белизне стен чернеет что-то. Вглядишься - и с удивлением обнаружишь притулившийся к стене... автомобиль. Удивительно и неправдоподобно: среди развалин, могил последнее достижение самой передовой техники - автомобиль системы "форд"; правда, видавший виды, обшарпанный, но в глазах тех, кто на шхуне, он изящен, красив. Его обводы гибки и стремительны, его старенький кузов - верх удобства, его колеса с истертыми покрышками - образец совершенства в беге по такырам и степным дорогам. "Фордик" - верх быстроты. Быстрее джейрана он повезет их вперед, вперед. Да, скоро этот автомобиль увезет их.

"Фордик" не увидишь со стороны пустыни. Он укрыт руинами, но хорошо виден с брошенного кимэ. Автомобиль поставлен с тонким расчетом: если на горизонте кто-либо появится, от судна легко добежать по мелководью до машины за какие-то минуты. Но и с моря автомобиль не углядишь. Надо забраться повыше, например на громаду старого кимэ. Ветхий, старый кимэ.

О мусульманские мученики, не подымайтесь желтыми призраками из могил, не взбирайтесь легкими тенями на стены развалин, не парите в выси, не заглядывайте в судовую рубку, не разражайтесь благочестивыми проклятиями, не прислушивайтесь к смеху и вздохам счастья!

Старый, просоленный волнами кимэ. Он стоит на мертвом якоре. Он сам кусок дерева, мертвого черного дерева. Он совсем-совсем мертв, если бы не тихий лепет и стоны, от которых резко взмывают чайки, привыкшие к тишине на палубе.

Кимэ разбит штормами, рассохся от солнца и ветра, он еле дышит от старости. И он не склонен даже чайкам выдавать своих тайн. Он хранит их бережно и строго в недрах своего трюма, какими бы бурными, греховными они ни были. Он непригляден, этот рыбацкий, видавший виды кимэ, он пропитан запахами рыбы и водорослей, он стар и дряхл.

Пройдут месяцы, годы - и судно рассыплется под ударами волн, щепки уплывут в море. Старое судно исчезнет. Песчаный берег вытянется на сотни километров, ровный, белый, пустой.

И что было бы со счастливыми влюбленными, если бы не старец кимэ? Где бы нашли они свое счастье? Часто мы думаем, что, давая волю своим страстям, мы управляем своею судьбою. На самом деле судьба управляет нами. Для них, для тех, кто укрылся на старом кимэ, корабль был лишь убежищем их страсти, но на самом деле он стал их судьбой.

Ветхий, изъеденный червями киль корабля намертво врос в песок. Рыбаки, а быть может, и контрабандисты "списались" на берег. Капитан умер или сбежал. Больше он уже не войдет в свою рубку, а если бы и вошел, бросился бы вон от ужаса. Ибо, как и подобает старому каспийскому капитану, он, конечно, верит в таинственные морские существа, в девушек-рыб с черными очами, гибкими торсами и рыбьими хвостами. И он бежал бы, решив, что такая бронзовотелая, прекрасная ужасная Дева моря избрала его старую, испытанную в плаваниях судовую рубку убежищем для своих любовных дел. И ни он ни моряки (даже во времена тревог и сомнений) не посмели бы больше подняться на борт.

Они знали, что корабль мертв. Ванты сгнили и обвисли грязной паутиной. Доски растрескались, обшивка отстала и просолилась. Соль вспухла в пазах.

Мертвое царство. Всплеск серебристого смеха снова вспугивает чаек, дерущихся из-за рыбешки на юте.

Прекрасен замок влюбленных, пусть замком стала развалившаяся рыбацкая посудина. Молодость романтична и чувственна. Когда идет по палубе пери, под ее босыми маленькими ногами скрип ветхих досок превращается в тончайшую мелодию, разваливающийся кимэ озаряется золотом и жемчугом, а обветшалая капитанская каюта ничуть не уступает роскошью свадебному покою царевны из сказки.

Бронзовая богиня исчезла за бортом, бурно поплескалась в зеленой воде и снова пробежала, шлепая подошвами по палубе, в рубку. Непередаваем запах и вкус соли на пухлых губах.

Встревоженные чайки, хлопая белыми крыльями, опускаются осторожно в поисках добычи на ют. И снова звуки смеха и стоны заставляют их взмыть к синему небу.

И снова чайки мечутся над палубой. И снова смех, звонкий, торжествующий, в нем страсть, восторг...

Вдруг слышны слова:

- Зачем так? Зачем уходить? Ты говоришь: насладятся завтра те, кто не насладился досыта сегодня. Какая же необходимость откладывать твои благодеяния на завтра?

В ответ звенит смех. Звуки разносятся по глади позлащенного уже совсем склонившимся к закату солнцем моря. Далеко-далеко одинокий рыбак нервно, недоуменно поднимает голову в лохматой, просоленной волнами шугурме. Рыбак стар. Он таращит свои подслеповатые глаза. Он чего-то ищет на горизонте. Он находит темное пятно. Он вспоминает про кимэ. Рыбак напуган. Правду говорят: на кимэ завелись морские девы-рыбы. Одну такую нагую, прекрасную видели недавно около кимэ.

Рыбак нажимает на весла. Бормочет охранную молитву, Разве тут не напугаешься!

Солнце уже почти касается краешком диска водной поверхности.

"О-хо-хо! Скоро стемнеет! В темноте морские девы смелеют и бесстыдничают. Лучше подальше. Лучше домой, в Гассанкули".

Нервно, отчаянно скрипят весла в уключинах. Но скрип не может заглушить смех. Дождем серебряных монеток рассыпается он по медному подносу моря. Лодка скользит по невидимой черте меж небом и морем.

Море пустеет. Солнце погружается наполовину в воду, и мир взрывается багрянцем, пурпуром, золотом. Беспощадное еще несколько минут назад светило, белое, пронзительное, обжигающее, нестерпимое в пустыне песка и воды, делается добрым, ласковым, даже нежным. Страсть уходит, нежностью теплеет сердце. Сама пустыня прекрасна, когда она охраняет и защищает любовь. Жгучее, соленое, неприветливое Каспийское море неожиданно умиротворяется.

Мертвые руины на берегу вдруг порозовели, сделались до приторности нежными. Духи и призраки из могил тоже порозовели и стали милыми и совсем не жуткими облачками легкого песка.

Медленно движется время на море. От багрового слепящего солнца бегут по воде червонные блики, ближе, ближе, заставляя загореться мачту, борта. На мгновение старые веревочные ванты вспыхивают шелком и бархатом.

И древняя гнилая шхуна, озаренная таинственным светом, гордой яхтой плывет по водной серебряной глади.

- Мы едем, - говорит мужской голос властно и решительно. - Я отвезу тебя в Баятходжи. И дальше. Я не отпущу тебя.

Женщина смеется.

- Все относительно. Все меняется. Отказываться от счастья глупо.

- В семнадцать лет лучше наслаждаться, чем рассуждать. Так говорит поэт Хафиз. Я люблю тебя, я люблю наслаждаться, но...