Сверкающие никелем инструменты, их чудесные костяные ручки вызвали у Бориса благоговейный трепет. Он испугался того, что собирался сделать. При всей неопытности юноша понимал, что готовальня представляет для ее обладателя большую ценность. «Представляла», — поправил он себя. Рано или поздно ее постигнет участь остальных дядиных вещей.

Борис захлопывал и открывал крышку, вертел в руках изящные планиметры, циркули, рейсфедеры. Ему было жаль выносить все это из дома. У него вдруг возникло острое желание начертить что-нибудь с помощью разложенных в гнездах инструментов. Борис заглянул в средний ящик стола, разыскал там небольшой лист бумаги. Подумав немного, он стал вычерчивать дом, который был виден в окно. Работа увлекла. От напряжения он даже высунул кончик языка. Борис разыскал еще лист бумаги, вычертил стол, эскиз кровати, катушку для ниток. С помощью циркуля, измерителя и треугольников чертежи получались так точно, что Борис с удивлением и недоверием смотрел на свое творчество. Его охватил странный, еще неиспытанный трепет. От бумаги не хотелось отрываться.

Утомившись, Борис уже совсем другими глазами посмотрел на готовальню. Он и сам не понимал, что она пробудила в нем, какую задела струнку. На минуту его испугала мысль: ведь дядя Коля давно мог пропить такую чудесную вещь.

Готовальню следовало оставить себе. Но тут до его сознания дошла давящая боль в желудке, которая мучила с утра. Борис был голоден. Оставить готовальню или… На этот раз колебания были совсем иного рода. Прежде он чувствовал угрызения совести, теперь возникло какое-то раздвоение желаний. Одно желание было мучительным — он хотел есть. Другое — смутное, оно уходило в будущее. В самом процессе черчения Борис ощутил что-то притягательное, многообещающее.

Несколько часов второе желание преобладало над первым. Борис завернул готовальню в тряпицу и спрятал под свой матрац. Сидя на, кровати, согнувшись и придавив живот руками, чтобы заглушить сосущую боль под ложечкой, он ломал голову над тем, где бы сегодня перекусить. Когда до ухода в школу осталось часа полтора, он не выдержал. Идти голодным в школу нельзя, там уже вовсе нечем разживиться. А потом будет вечер…

В скупочном пункте ему заплатили невиданно большую сумму — сто восемьдесят пять рублей. Теперь целый месяц можно было жить независимо от дяди.

Но уж если человеку не повезет, так не повезет.

В тот самый день, когда удрученный провалом экзамена по геометрии Борис медленно плелся домой, дядя Коля возвращался словно на крыльях. Сегодня из него вышибло все остатки хмеля. В правой руке он судорожно сжимал местную областную газету «Южноуральский рабочий». Иногда он, будто натолкнувшись на препятствие, останавливался и дрожащими, увы, не только от волнения, пальцами разворачивал ее, впивался глазами в короткое сообщение: «Архитектурный отдел при горисполкоме объявляет конкурс на лучший проект Дворца культуры…» Далее шли условия конкурса, перечислялись денежные премии. Николай Поликарпович даже не поинтересовался их размерами. В его голове вертелись только два слова: «Проект Дворца…» Дворца! Вот это совсем другое дело. Он рожден строить дворцы.

Лестница на четвертый этаж показалась ему невыносимо длинной. Одышка заставляла замедлить шаги. Здоровье было в конец расшатано. Изможденное небритое лицо его покрылось потом. Николай Поликарпович и сам не знал, куда он, собственно, спешит. В те далекие счастливые времена, он спешил, чтобы поделиться своими удачами с женой… Сейчас его ждала пустынная квартира. Ему хотелось скорее очутиться за своим письменным столом, за которым он привык думать, собираться с мыслями, прежде чем приниматься за трудную работу.

Сегодня он словно очнулся от сна. Проектировать дворец… О, если бы это поручили ему с первых же лет советской власти или даже в двадцатых годах, тогда бы он не потерял вкуса к жизни. Он бы поспорил с самим Варфоломеем Растрелли. Ему не нужна была слава, черт с ней, с известностью, он просто жаждал отвести душу.

Прежде чем открыть двери квартиры, Николай Поликарпович немного постоял: надо было отдышаться. Тут он вдруг увидел, до чего опустился. Края брюк превратились в бахрому. Когда-то черные, брюки имели теперь грязный серый цвет, пятна неизвестного происхождения красовались на самых видных местах. На мятом пиджаке уцелела единственная пуговица. Грязная рубашка вызвала у Сивкова отвращение. На босых ногах были потертые тапочки.

И комната ужаснула его сегодня своей грязной пустотой и заброшенностью. Но тем сильнее всколыхнулось в нем желание вернуться к жизни. Он будет проектировать Дворец! Вот она последняя и настоящая точка опоры. Николай Поликарпович почувствовал ее, как утопающий внезапно чувствует под ногами дно. Чтобы удержаться головой на поверхности, нужно встать на самые кончики пальцев, нужны еще отчаянные усилия, но все-таки это уже спасительное твердое дно, которое непременно выведет на берег.

Николай Поликарпович опустился на стул, открыл ящик стола. Вытащив портрет жены, он долго вглядывался к красивое холеное лицо. Губы его искривились, с неожиданным ожесточением он разорвал фотографию на мелкие кусочки. С минуту он сидел, закрыв лицо ладонями, потом вздохнул глубоко и судорожно, опустил ослабевшие руки на стол и обвел глазами комнату. На минуту перед ним возникли образы прошлого. Николай Поликарпович встряхнул головой. Нужно начинать сызнова.

Прежде всего придется где-то хотя бы на время раздобыть чертежную доску, рейсшину, ватман, тушь и прочую мелочь. Денег нет, а надо питаться, жить до того времени, пока не будет закончен проект. Выход один — устроиться на работу. У него останутся свободные ночи.

Он снова заглянул в ящик стола, чтобы вытащить самое дорогое, что теперь у него было, — готовальню. Но где же она? Николай Поликарпович удивленно приподнял брови и заглянул в другой ящик, хотя не имел привычки перекладывать вещи. Так он обшарил все девять ящиков, лицо его становилось все сосредоточеннее, воспаленные глаза забегали, пальцы с лихорадочной быстротой принялись переворачивать бумаги.

Николай Поликарпович замер, поглаживая пальцами переносицу. Не переложил ли он готовальню в другое место? И хотя это было мало вероятно, он прошел к комоду. Но там в ящиках, почти пустых, валялись дырявые носки, грязное, заношенное белье и прочий ни к чему не пригодный хлам.

Лишиться готовальни в такой момент казалось ему немыслимым. Она была его сердцем, его руками, была тем проводником, который переносил рожденные в душе и в мозгу замыслы на бумагу. Правда, уже много лет он ею не пользовался, но сейчас нужна была именно она, талисман его успехов.

Потирая виски, Николай Поликарпович возвратился к столу, сел, и в третий раз просмотрел все ящики. Он пришел в бешенство, проклиная себя и свою страсть к алкоголю. Но нет, в душе его шевелилось сомнение. Случалось ли у него такое невменяемое состояние, чтобы не сохранилось в памяти то, что он сделал? Можно еще допустить мысль, что он не помнит, как унес из дома многие крайне необходимые вещи, над чем в свое время недоуменно ломал голову. Но продать готовальню… Нет, нет, этому должна предшествовать только полная потеря разума.

И вдруг его осенило: Борис! Не причастен ли тут Борька, этот краснорожий бездельник, до сих пор сидящий на его шее? От гнева у Николая Поликарповича спазмой сдавило горло. На пути к мечте, к любимому делу встал отъевшийся на его хлебе здоровяк, которому давно пора жить собственным трудом.

Николай Поликарпович сразу прозрел. Так вот кто, пользуясь его состоянием, втихую сбывал вещи. Так вот кто оставил его без белья, без обуви. Да, да, это его рук дело, племянничка. Но готовальня…

Налитые кровью глаза дяди Коли расширились. Холодная ярость свела его пальцы. Лучше сейчас не появляться Борьке, лучше бы он исчез, растворился, не встречался ему на дороге.

Именно в этот момент дверь распахнулась и Борис вошел в комнату. Он поморщился, увидев дядю, — ему хотелось побыть одному.

Дядя Коля встретил его взглядом исподлобья. Затем он медленно, упираясь кулаками в стол, поднялся на ноги.