- Как он любим!

Зибелинд фыркнул от ненависти.

- Вы думаете, невинный художник, что ему хочется отказаться от своего изысканного положения - положения холодного господина, отвергающего знаменитую во всей Европе женщину?

- Вы думаете, он отвергает ее?

- Из честолюбия, мой милый. Ведь о том, кто не хочет Проперции, будут говорить дольше, чем о том, кто обладал ею. И при этом - сказать ли вам? - в сущности, она ему нравится.

- Вы внушаете мне страх, Зибелинд. В делах любви у вас две пары глаз.

- У меня... ах, у меня... - Лицо Зибелинда покрылось потом, его карие глаза со светлыми точками растерянно блуждали вокруг, а в голосе звучало скрытое отчаяние. Вдруг он овладел собой и прогнусавил:

- Огромный опыт, почтеннейший. Само собой разумеется, когда я был еще молод и хорош собой.

И он глупо рассмеялся.

Стены зала, в котором они теперь стояли, были покрыты молочно-белым мрамором, подернутым розовой дымкой. Кое-где его прерывали плоские колонки, выложенные серебром и голубыми камнями. Посреди зала находился круглый маленький бассейн из голубого камня. Играющая на скрипке муза отражалась в воде бассейна, а на его серебряных краях плясали хрупкие амуры. В зале почти не было людей. Герцогиня сказала Проперции:

- Этот зал я люблю, он серебряный. На потолке над нами царят боги; их ноги упираются в мраморные капители. Богини в серебряных шлемах, с большими светлыми грудями, лежат на прозрачных подушках из облаков, в глубоком, сияющем небе. Они ослепительно белокуры и белы, они добры, у них узкие колени, и они покрыты драгоценностями. Боги, чернокудрые, стройные, с глазами, полными прекрасных желаний, всегда остаются юношами; но их души становятся все богаче. Юность богинь вечно в расцвете. Боги и богини мягки, любопытны и изменчивы. Их уста улыбаются всему, что благоухает, звучит и сверкает. Кадильницы задумчиво кадят. От тишины этого уголка воздух кажется серебряным. В складках бледно-голубых и серебряных знамен между колоннами грезят тихие победы. Это победы Минервы. Это ее зал.

Проперция сказала:

- Минерва там, наверху, герцогиня - вы.

Все посмотрели наверх; никто не противоречил. Якобус пояснил:

- Минерва, герцогиня, это та женщина, которую я хотел написать, когда делал ваш портрет в отеле в Риме. Вы были похожи на нее тогда только в прекрасные мгновения, и даже теперь вы еще не догнали ее. Но Проперция видит уже теперь, что Минерва - ваш будущий портрет.

- Я тоже вижу это, - подтвердил Долан, склоняя голову к плечу. Герцогиня, вы догоните богиню.

- Я надеюсь, что она подождет меня, - сказала герцогиня.

Когда она повернула спину, Зибелинд сделал страдальческую гримасу и пробормотал:

- Эта богиня наверху - безбожно прекрасна, этого никто не чувствует так сильно, как я. Но, благодарение богу, у людей никогда не бывают такие серебристые плечи, и волосы никогда не рассыпаются по ним такими красно-золотыми хлопьями. За эти сорочки из паутины и эти расплывающиеся от мягкости шелка не скользнут человеческие пальцы. Человеческая чувственность не может быть такой смягченной, счастливой и лишенной похотливости. Да это и было бы прямо-таки возмутительно.

Он оборвал. Клелия Долан недоверчиво посмотрела на него и отошла в сторону. Сан-Бакко подошел на шаг ближе и спросил воинственно и свысока:

- Скажите-ка, любезный, зачем собственно вы говорите такие вещи?

Зибелинд вздрогнул; он придал своему лицу мужественное и шутливое выражение.

- Я? Надо же о чем-нибудь говорить...

* * *

Общество разделилось. Сан-Бакко и Долан исчезли в кругу знакомых. Клелия и Мортейль пошли дальше, к третьему залу. Проперция сделала шаг за ними, но герцогиня схватила ее за руку.

На пороге жених и невеста столкнулись с высокой белокурой женщиной, которая поздоровалась с ними. Затем она вошла в зал и приблизилась к герцогине. У нее была пышная фигура и спокойные движения, ее низко вырезанное платье блистало вышитыми по нему гирляндами цветов. Здоровый румянец на ее лице пробивался сквозь пудру. От нее исходили редчайшие благоухания, звон и блеск брильянтов и целое облако спокойных вызовов. Оно окутывало мужчин, отнимая у них дыхание.

- Леди Олимпия! Какой сюрприз! - воскликнула герцогиня.

- Не правда ли, дорогая герцогиня, я мила? Я приезжаю из Смирны, потому что вы даете празднество.

- Но выдержите ли вы ради моих празднеств в Венеции больше четырех недель?

- Кто знает. В Стокгольме меня ждет один друг. Дорогая герцогиня, я счастлива у вас. Ваши комнаты повышают настроение; здесь чувствуешь, что живешь. Этот зал, герцогиня, идет к вам больше всего, вы поступили умно, избрав его своей резиденцией. Ах! Не все могут перенести звучность, которая разлита здесь в воздухе; она наносит ущерб возбужденным нервам. Вы видите, здесь пусто. Что касается меня, то я остаюсь, потому что люблю вас, моя красавица.

- Оставайтесь спокойно, леди Олимпия. Вам не вредит ни пустыня, ни Ледовитый океан. Почему бы вам не остаться соблазнительной и в свете моей Минервы?

- О, я люблю вашу Минерву, и я хотела бы пожать руку художнику, который написал ее.

Герцогиня сказала Якобусу:

- Леди Олимпия Рэи хочет с вами познакомиться.

Он подошел.

- Леди Олимпия это Якобус Гальм.

Высокая женщина схватила художника за руку; это производило такое впечатление, как будто она завладела им.

- Поздравляю вас. Вы должны обладать большим запасом прекрасного, который можете раздаривать. Ваши краски вызывают такую жажду наслаждений. Они пробуждают вожделение, - также и к тому, кто обещает так много.

- Вот как, - пробормотал фон Зибелинд, который незамеченный стоял в стороне. - Яснее уже нельзя быть.

Он смотрел исподлобья, прищурившись. Отвращение и зависть искажали его лицо. Вдруг он повернулся и отошел. Его больная нога волочилась сзади, и, чтобы скрыть это от зрителей в обширном гулком зале, он ставил и Другую так, как будто был хром. Издали, навстречу ему, шли три молодых дамы: он жадно оглядел их. Когда они приблизились, он равнодушно отвернулся. Они засмеялись, и он стиснул зубы.

- Кто обещает так много? - повторила герцогиня. - Но, леди Олимпия, он не обещает, он дает. Он наполнил стены и потолки не знающей устали жизнью. Чего вы хотите еще?