- Мортейль попросит у вас прощения. Он послушается меня, положитесь на это. Обещайте мне, что не будете драться!
Он не успел даже произнести слов:
- Мой милый друг!
И он корчился под ее пальцами, разочарованный и испуганный.
- Не настаивайте на этом, - пробормотал он, наконец. - Герцогиня, я чувствую, что мог бы уступить вам. Но это была бы моя первая уступка в таком деле, и я раскаивался бы в этом весь остаток своей жизни!
Ей вдруг стало стыдно, она выпустила его руки.
- Вы правы. Это было неправильное побуждение с моей стороны.
- Вот видите! - воскликнул он. Он весело прыгнул в сторону; потирая себе руки и размахивая ими.
- Еще раз! Это тридцать третья. Глупо гордиться этим, правда? Но я не могу иначе. И еще одно радует меня. Он хотел рассердить меня, не правда ли, и назвал меня пиратом. Почему он не попрекнул меня моими летами? Такому остроумному молодчику приходят в голову всякие вещи. Он мог бы сказать: "Если бы меня не удерживало уважение к возрасту" и так далее - это известная штука. Ну, и вот, это не пришло ему в голову! И поэтому я уже почти не сержусь на него. Я буду драться с ним только потому, что это доставляет мне удовольствие!
В это мгновение он столкнулся с Нино. Мальчик дрожал от сдержанного воодушевления. Его взгляды вылетали из-под высоких дуг бровей, как юные гладиаторы; он тихо и твердо попросил:
- Возьмите меня с собой!
- Почему бы и нет?
- Нет, нет! Не берите его! - крикнула Джина, но смех Сан-Бакко заглушил ее слабый голос.
- Теперь мы должны поупражняться! - приказал он. - Идем, вот твой флорет.
И он опять дал ему трость из слоновой кости. Они стали фехтовать.
- Вперед! - командовал Сан-Бакко. - Другие сказали бы тебе: ждать, подпустить противника к себе; я говорю: вперед!
- Не берите его, - повторила Джина еще тише. Но сейчас же у нее вырвалось:
- Как это красиво! Почему это два человека, выставляющие вперед одну ногу, вытягивающие назад левую руку и вперед правую и скрещивающие две трости, - имеют такой смелый и благородный вид!
Герцогиня сказала:
- Вы знаете, что это за трости? Это скипетры старых придворных шутов. Двое из этих крошечных созданий, которые прокрадывались по лестничкам с плоскими ступеньками в свои низкие каморки, и которым время от времени было позволено мстить знатным и могущественным за свое жалкое, презренное существование злыми шутками, - двое из них, быть может, когда-нибудь дрались этими тростями. Но теперь...
Она докончила торжественно, и Джина почувствовала страсть в ее словах:
- Но теперь ими делают нечто прекрасное, как вы сказали, синьора Джина, - нечто смелое и благородное!
- Нет, я не хочу больше думать о Проперции, - крикнула она себе. - Весь вечер я чувствовала над собой ее руку. Разве я не начала подозревать самое себя? Теперь я хочу сидеть подле этой кроткой мечтательницы и быть счастливой, как она.
- Синьора Джина, я все больше убеждаюсь, что видела вас когда-то - нет, слышала. Ваш голос знаком мне. Мне все вспоминаются какие-то обрывки слов... подождите... Нет, я опять забыла.
- Я не знаю, - ответила Джина. - Я не говорила, кажется, ни с одним человеком.
- Ах, все-таки, вспомните ночь: почти такую, кажется мне, как эта, несколько взволнованную, немного душную и тревожную, - потому что я сознаюсь вам, эта дуэль немного тревожит меня... и не одна она. Словом, если бы я только знала... Милая синьора Джина...
Она схватила Джину за руку.
- Вы счастливы?
- Да. Но это было не всегда так: - если вы знали меня прежде, это должно быть вам известно.
Она думала:
"Что с этой прекрасной женщиной? Она дрожит. Ее лицо должно было бы быть солнцем для всех нас, а теперь я вижу на нем страдание и чувствую сожаление к ней. Чтобы сказать ей успокаивающее?"
- Слушайте, герцогиня. Судьба проста и справедлива, верьте этому. Я обязана ей своим спасением. Я была замужем за помещиком, жившим в окрестностях Анконы, сельским бароном, который пьянствовал, проигрывал мое состояние, предпочитал мне горничных. Он обращался со мной ужасно, в то время, когда я должна была подарить ему ребенка. И я умирала от страха и отвращения при мысли, что ребенок может быть похожим на него. Я представлялась больной, чтобы не быть принужденной видеть его багровое небритое лицо с узкими губами и низким лбом, выражавшим жестокость. На каких более красивых чертах мог покоиться мой глаз? В нашем глухом углу была только одна прекрасная вещь: маленькая церковь, находившаяся в ста шагах от нашего дома. Ее стены были покрыты фигурами, совсем маленькими смеющимися ангелами. Там была и картина, мальчик с золотыми локонами, в длинной, персикового цвета одежде. Он протягивал левую руку назад, двум женщинам в светло-желтом и бледно-зеленом. В правой руке он держал серебряную лампаду и освещал ею спрятавшийся во мраке сад... Что с вами, герцогиня?
- Ничего. Теперь мне легче. Благодарю вас.
Теперь она знала, кто такая была Джина.
- Рассказывайте дальше, пожалуйста.
- Из-за этого мальчика я стала набожной и не пропускала ни одного богослужения. Я приходила и ночью. Дверь церкви...
- С вырезанными на ней головками ангелов, - дополнила герцогиня.
- Не запиралась, - продолжала Джина, погруженная в воспоминания. - Я проскальзывала в нее, вынимала из-под плаща маленький фонарь и ставила его на балюстраду перед приделом, в котором он шествовал по своему темному пути. Я со страхом и ожиданием открывала фонарь, и узкий луч света падал на его лицо и на крупные, загнутые на концах локоны. Я опускалась на колени перед ним и стояла так часами. Я старалась глубоко и всецело проникнуться его чертами. Когда я на рассвете кралась домой, на душе у меня было так же сладко и бодро, как сладко и бодро было его лицо...
У моего мужа, который видел в своем доме чуждого своей породе ребенка, явилось подозрение. Один из слуг рассказал ему про мои ночные уходы. Он мучил меня, но я молчала. Он никогда не открыл бы правды; ведь сам он смотреть на картину был не в состоянии. В конце концов, он заподозрил одного из своих собутыльников и погиб пьяный в драке.
- Вы простили ему? - спросила герцогиня.
- Я простила ему и не жалею его.