Дорога у откоса исчезала во мраке и появлялась снова между сверкающими стенами спящих деревенских домов. Вокруг них висела серебристо-серая паутина. Под каждым деревом на светлом лугу лежала круглая тень, точно его отражение. Вдруг с одной из колоколен донесся удар. Она слышала его, видела, как раскачивался колокол - мгновение длилось бесконечно. "Второго не будет", - обещала она себе. Но он уже раздался, а за ним последовали другие, торопливые, жалобные, возвещавшие несчастье. В только что молчаливых домах вспыхнули красные огни. По улице задвигались другие, большие, вспыхивающие неровным светом. В дыме, который они распространяли, происходила какая-то беспорядочная, наводящая страх, беготня. Слышались голоса и звон оружия.

Она ждала, неподвижно стоя у перил, опустив руки, откинув голову. Вдали, над испуганной страной зловеще высились черные, волнующиеся массы гор. Она надеялась, что они зашевелятся, сдвинутся с места, раздавят все долину, деревни, даже холм, на котором она стояла, - чтобы не случилось ужасное, чтобы она не могла узнать о нем. Но она уже знала.

Факелы свернули на дорогу, которая вела к ней. Они исчезали среди лиственных масс, края которых окрашивали, и все снова находили открытую дорогу и неумолимо поднимались вверх: они, и люди, и то, что они несли. Герцогиня ждала их. Она не шевелилась, пока носилки с его телом не очутились перед ней. Она выслушала тихий рассказ и сделала знак: "Идите!"

Затем она в своем белом платье, которое сверкало, со своими черными волосами, которые искрились, неторопливо опустилась возле своего мертвого друга, прильнув грудью к его окровавленной груди. Она целовала его и говорила с ним.

- Вот ты. Толпа задержала тебя: она ревновала тебя ко мне... Ты доволен? Ведь ты хотел, чтобы народ привлек тебя к ответственности за то, что не были исполнены обещания великодушных времен. Но ты, друг, исполнил все, что обещал, никогда не сходя со своей далекой от житейской мудрости высоты. И я тоже сделаю все, что обещала. Все меняется, но мои чувства все те же, такие же гордые, как твои. Сначала в моих объятиях лежали грезы, потом их сменили картины, а теперь их место займут горячие тела... знаешь ты, все, все безразлично, что мы делаем, и что совершается с нами, - важно только одно: души, чувствующие друг друга!

Она чувствовала его ответ. Она согревала его губы, и лунный свет, струившийся с дома, с фонтанов и деревьев, был свидетелем самого нежного часа ее жизни.

Она встала.

- Проспер, мы уезжаем.

Егерь не решился сказать, что внизу у дороги караулит мятеж: он знал свою госпожу. Он сказал:

- Ваша светлость, карета сломана.

- Вели заложить коляску. Позаботься о моем чемодане.

- А господин маркиз?

- Пусть управляющий положит его в зале. Мы телеграфируем в Рим. Его захотят взять туда, пусть берут.

Проспер поклонился и ушел; она с изумлением смотрела ему вслед. Он немного дрожал после такой ночи, этот старый слуга, который с самой глубины ее юности и до сих пор всегда ходил по ее пятам, молча, незамечаемый ею - и, быть может, не чужой?

- Он стар, и... - сказала она Сан-Бакко, - ты тоже стар: я забыла это. Не достигла ли я сама незаметно сорока лет? Но я чувствую в себе силу ста человек!

Она вошла в дом и оделась. Слуги поехали вперед. Она одна медленно вернулась к мертвому. Он лежал в лунном свете, совсем застывший. Лунный свет разливался голубыми кругами по гравию, он струился с крыши, капал с ваз и чашечек цветов, разглаживал бедра полубогов в изгородях. Он окружал ореолом голову мертвеца.

Она разжала руки, отвернулась, медленно, шаг за шагом, подошла к балюстраде и стала спускаться вниз по лестнице, ступенька за ступенькой. Ее плечи и голову окутывало серебро, - и юная, с душой, открытой всем далям, спускалась она в залитые лунным светом кусты, точно в ладью, уносившую ее к неведомым берегам.