Уши пухнут, воротник зеленой, сшитой на заказ охотничьей куртки давит шею веревочной петлей.

— Успокойся, голубчик, — нежно шепчет, догоняя, Лунев. — Выпей воды.

Тянет фляжку. В глазах — бабье участие. Пушкевич послушно берет фляжку и пьет, кашляет, опять пьет и наконец успокаивается.

Потом вчетвером, немного смущенные, неторопливо идут к уютно журчащему ручью. Здесь их излюбленное место. Кострище расплылось от недавних дождей серым щелоком. Лежат охапки сена и сухие ветки: если на них сесть, они хрустят как вафли.

Пахнет березовым веником и еще чем-то, а чем — не разберешь. Вид отсюда отличный и оживляется бегущими к горизонту столбами с черточками проводов.

Собаки ложатся на сено и блаженно вздыхают. Лунев достает из кармана маленькую зеленую шкатулку-этюдник и идет писать очередной этюд. Пушкевич рубит дрова дребезжащим топориком. Потом, подвесив изуродованного зайца за лапы, сдирает шкурку. Окровавленную шкурку (все равно никуда не годится) он отдает Тому. И пес глотает ее, не жуя, целиком, большими, судорожными глотками.

Пушкевичу жутко.

Потом он разводит костер и варит вкусную заячью похлебку. Он развязывает рюкзак и достает припасенные морковку, картошку, лук, лавровый лист и большой кусок розового сала. Сначала, нарезав лук, сало и мясо, все обжаривает на сковородке. Потом, морщась от дыма, колдует у полуведерного котелка.

Котелок булькает. Вкусный запах, расходясь, добирается до Лунева и мешает ему работать.

Пушкевич черпает деревянной ложкой из котелка, дует, пробует. Отворачиваясь от дыма, смотрит на недвижную спину Лунева.

— Дался же человеку талант, — бормочет он. — Кажется, мало соли…

И он досаливает похлебку. От весело горящего костра широко веет сухим теплом. Хорошо!

Бой дремлет. Ему греет бок. Поэтому он видит сладкий, как сахар, сон: он, молодой и сильный, охотится на болоте с настоящим, хорошим охотником…

Том положил тяжелую морду на вытянутые лапы и задумчиво щурит на огонь золотистые глаза.

Лунев неторопливо накладывает на кусочек картона мазок за мазком. Он уже не чувствует запаха похлебки, ему кажется, что он наконец понял, как заставить звучать будущую картину особым, современным звучанием.

И еще он думает, что в молодости ему все казалось простым и ясным. Задрал человеку подбородок — героика! Сунул в пейзаж трактор — современность! А сейчас, в свои пятьдесят лет, он видит мир сложным и часто мучается сомнениями.

Он закрывает этюдник и идет к костру. В алюминиевые чашки — немного Бою и очень много Тому — кладут хлеб и заливают похлебкой.

Собаки ждут, когда остынет, нервно перебирают лапами и взглядывают на людей. Пушкевич и Лунев съедают свои порции с аппетитом, знакомым только охотникам да зимним волкам…

Наевшись, благодушествуют и говорят об охоте.

Пушкевич вдохновенно врет о своем ружье. Лунев бессовестно пользуется тем, что собаки не могут уличить его, и прибавляет к двадцати метрам, с которых он убил зайца, еще пятьдесят. И не чувствует при этом никаких угрызений.

Наговорившись, ложатся на хрустящие ветки рядом с собаками и смотрят в наливающееся темнотой и холодом небо. Но костер гаснет, за шиворот к Пушкевичу влазит оживший от тепла клещ. Пушкевич кричит и вскакивает. Он сдирает куртку, рубашку, и вот клеш пойман. Он варварски сжигается в горячих углях.

Потом все четверо бредут домой…

Кое-кто зовет друзей чудаками, но я завидую им. И с грустью думаю — пройдет год-другой, и чудачества их выветрит опыт.

Они узнают все, что надлежит знать хорошим, добросовестным охотникам. Охота станет для них приятным, но привычным делом.

Они заведут других, хороших, умных собак, но всегда будут помнить кроткого, мудрого Боя и наглеца Тома, будут вспоминать свои походы и сражения.

И тосковать по ним.

Что ни говорите, а хорошо быть охотником-чудаком!