О войне японской, которая под влиянием революционных событий в стране была забыта, уже почти никто не говорил у нас в редакции, по все говорили об ожидавшемся грядущем революционном перевороте, о том, кто станет у власти: буржуазия в лице кадетов пли же революционная демократия? И не без злорадства при этом кадетствующие кидали в нашу сторону такие фразы: вы или мы? Вы нас будете арестовывать или же мы вас? Конечно, все это говорилось со смешком, несерьезно, но в этом было много политического смысла.

Помню, В. Р. Менжинский у меня на квартире развивая дальше этот редакционный разговор и тоже говорил что, пожалуй, кадеты и правы, мы их не помилуем, а в случае чего, пожалуй, будем прибегать к робеспьеровским мерам… Да, если не мы их, то они нас. Такова диалектика революции…

Между тем события надвигались. Пахло в воздухе всеобщей забастовкой. Уже слышны были первые раскаты революционной грозы. То здесь, то там революционное электричество разряжалось и давало удивительные эффекты. В Ярославле, как и повсюду в России, все кипело и как раз в это время, незадолго до октябрьских дней, доходило до высшей точки каления.

Наконец прокатилась всеобщая забастовка и захватила Ярославль. Вся жизнь остановилась. Но зато фейерверком сверкнули высоко над сонной обывательской жизнью новые, яркие, захватывающие слова, лозунги, появился пафос, заряжающий ток. Зазвучали новые мотивы и песни. Собрания и митинги приковывали к себе всеобщее внимание; земство, дума, лицей, учебные заведения — все сплошь было обращено во всенародный митинг. Появилось другое отношение к рабочему, к нашему брату революционеру.

Полиция и жандармы растерянно разводили руками и многозначительно покачивали головами. Обывателям это казалось все каким-то сном.

Наконец мы узнали о царском манифесте со свободами.

Помню, что первый, кто пришел поздравлять редакцию со свободами, был жандармский унтер. Помню, что, когда он поднимался по лестнице в редакцию, кто-то крикнул: «Жандармы!», что означало: «Спасайся, кто может». Но на этот раз унтер, сняв шапку в передней, проговорил: «Наконец-то свобода. Поздравляю». Он, по-видимому, хотел первым обрадовать нас этой вестью, но — увы! — опоздал: текст телеграммы о «свободах» был уже у нас в руках, и мы все, окружив чтеца, внимательно слушали самодержавную хартию о «свободах».

Кадеты ликовали… Мы же считали необходимым революционной борьбой добиваться уничтожения монархического правительства…

Многие из редакции, в том числе Менжинский, выступали в эти дни на митингах уже в качестве партийных работников с призывом к революционной борьбе до конца, до свержения самодержавия и учреждения демократической республики, указывая, что в авангарде этого движения идет пролетариат, руководимый социал-демократией.

В редакции мы собрали совещание всех сотрудников и решили превратить газету в последовательный орган восставшего пролетариата, ввиду же угроз со стороны черной сотни постановили охранять редакцию дружинами вооруженных сотрудников. Кадеты на собраниях наших не присутствовали и попрятались по квартирам.

Мы же энергично продолжали действовать в редакции, писали статьи, вооруженные до зубов револьверами и даже бомбами. Даже поставили пулемет в конторе газеты.

На улицах в эти дни роились несметные толпы народа. Нельзя было на некоторых улицах пройти свободно. Чтобы пройти в нашу типографию, находившуюся в доме Фалька на Духовской улице, приходилось обходить десятью путями.

Но вот началось.

Мы выпускали очередной номер газеты. Выпускающим в этот день был Н. О, Зезюлинский (Н. Каржанский). Он был в типографии. Дело было к вечеру. На улицах послышались в разных концах револьверные выстрелы, раздался шум, крик, топот бегущих толп. К типографий приблизились с разных сторон две толпы: одна — с красными знаменами и пением революционных гимнов, другая — с дубинами и кольем, с царским портретом впереди. Красная толпа приветствовала речами типографию и редакцию газеты «Северный край», как редакцию своей газеты; черная толпа напирала на красную с разных сторон, улюлюкала, пела охрипшими пьяными голосами царский гимн. Произошла свалка. Красная толпа была малочисленней черной, и ей пришлось отступить. Черная же напирала на помещение типографии, ворвалась наконец туда, разбросала шрифт, поломала типографские принадлежности и начала избивать рабочих…

У типографии началась жестокая перестрелка. Наш товарищ Зезюлинский был ранен в голову после того, как он убил наповал черносотенца, переодетого шпика, а другого тяжело ранил. Отстреливаясь, он чуть не погиб, но находчивость его спасла: он, уже раненный, прикинулся мертвым, и полиция, подбирая раненых и убитых, отвезла его в губернскую больницу.

Редакция «Северного края» охранялась нами, социал-демократами, и одной из рабочих дружин, и черная сотня ее не посмела напасть.

Когда все начало вновь принимать спокойный вид и редакция наша постепенно стала терять характер вооруженного лагеря, начали выползать из своих нор и наши хозяева-кадеты. Первым пришел, конечно, Н. П. Дружинин с целым ворохом статей, которые мы, не читая, клали в редакционный ящик.

А между тем, в то время, когда мы готовились к вооруженной защите редакции, когда запахло в воздухе еще первыми признаками черносотенного погрома, наши почтенные кадетские «мужи», не предупредив, конечно, никого из социал-демократических пайщиков газеты… устроили тайное заседание, на котором постановили поручить ввиду тревожного времени диктаторскую власть в газете ответственному редактору, а права нашего редакционного комитета, где мы были в большинстве, аннулировать.

И вот, выпуская первый после погрома номер газеты, я как громом был поражен, когда увидел на пороге типографии грузную, рыхлую фигуру В. М. Михеева с озабоченным и как будто немного сконфуженным видом. Он вошел, сел против меня и после небольшой паузы прямо приступил к делу. «Видите ли, собрание пайщиков передало мне все свои полномочия на единоличное ведение газеты в столь грозный и серьезный момент нашей жизни, поэтому ни одна строка в газете не может идти мимо меня», — закончил он, облегчив себе душу.

Было очевидно, что В. М. Михеев в решительную минуту струсил нашей марксистской классовой позиции и перекинулся на сторону кадетов. «Что ж, скатертью дорога, — подумал я, — нам таких мягкотелых защитников не надо, скатертью дорога!» И, не сказав ничего в ответ Михееву, я взял шапку, раскланялся и вышел из типографии.

В тот же вечер мы с В. Р. Менжинским и другими сотрудниками решили отряхнуть прах от ног своих и уйти из «Северного края», с которым у нас было связано столько надежд. Здесь же на собрании мы составили декларацию о своем выходе, в которой подчеркнули, что мы выступаем из редакции газеты, ибо нам, идеологам пролетариата, не по пути с предателями революции и народа — кадетами. Эту декларацию я отнес на другой день к В. М. Михееву с требованием напечатать в газете в качестве «письма в редакцию». Вот это письмо в редакцию.

«Господам членам хозяйственной комиссии и сотрудникам „Северного края“ В. Михееву, В. Н. Эпштейну, В. Н. Ширяеву, П. А. Критскому, П. Я. Морозову и Н. П. Дружинину.

Мы бросаем газету из-за черной сотни. О! Во время погромов мы не бросали редакции на произвол судьбы, не прятались по чужим квартирам, не ухаживали за вожаками громил, не отстаивали их участие в охране города. Нет! Между нашими товарищами есть раненые в то время, как они защищались с оружием в руках. Мы организовали защиту редакции и, вооруженные, ждали хулиганов. Они не пришли.

Зато пришли вы, господа хозяева, которые обегали редакцию, как чумное кладбище, пока была опасность, и заявили нам, что в погромах виноваты социал-демократы с их неумеренными речами на митингах, повинна свобода революционного слова. Довольно свободы слова!

Мы не допустим позора, чтобы наряду с полицейскими призывами к успокоению организатора всероссийской бойни — Трепова и местных черносотенцев — губернатора Роговича и казакиста Вахрамеева появилось продиктованное трусостью воззвание „Северного края“.