Действительно, за стойкой лениво стояла полногрудая "дамочка" в ситцевом полосатом платье, широколицая, напудренная, с маленьким носиком, с гребенками в туго завитых волосах.

С ней разговаривал, навалясь локтем на стойку, низкорослый человек в черных брюках и в штатском френче. Длинный нос его только что заехал в блюдо с жареной печенкой, нюхал из горшка с селедками.

- Пожалуй, съем, - сказал этот человек и поволоко поглядел на дамочку за стойкой. - Положите мне печеночки и положите мне половину селедочки. Какую половину? А какую сами захотите - хоть с хвоста, хоть с головы.

Он сел за столик, положил ногу на ногу, закусил зубом папироску, прищурил глаз от дыма.

Дамочка небрежно поставила перед ним тарелки с печенкой и селедкой, отвернулась равнодушно. Но он пригласил:

- Садитесь, Раиса Павловна, за стол. Вы мне не помешаете, а даже наоборот.

Вместо ответа она выпятила нижнюю губу, стала поправлять гребенки.

- А я вчера в кинематографе три сеанса высидел на "Молчи, грусть, молчи", - вы не изволили явиться; вопрос - почему?

Роковая дамочка дернула плечиком, ушла за стойку. Он оборотил к ней длинный свой волнистый нос и, вытаскивая из зубов селедочную косточку, сказал насмешливо:

- Ну-ка, сознайтесь, а ведь я вас вчера таки смутил немножко.

- Чем это вы меня смутили? Оставьте ваши подходы.

- Своими песнями, гражданочка. - И, очень довольный, он изо всей силы принялся резать печенку.

Сашок сказал Буженинову:

- Это Утевкин. Ухажер, первый фокстротист. У него расчет, что вы сестре про его фигли-мигли расскажете. А Надежда Ивановна с этой Раисой лютейшие враги: одного летчика в прошлом году не поделили.

К Сашке подошли двое неизвестных в романовских полушубках, забрызганных дорожной грязью, и они втроем отсели за соседний столик, совещаясь по хлебному делу. Буженинов вышел из пивной.

Ветер на площади покачивал баранки и связки вяленой рыбы в рогожных палатках, задирал ухо собачонке, сидевшей на возу с сеном. Визжал поросенок, которого мужик тащил за ногу из мешка. Крепко пахло соленым салом, дегтем, навозом. На сухом тротуаре, около кучи банных веников сидела здоровенная баба в ватной юбке и, повернувшись к площади голой спиной, искала вшей в рубашке. Седой человек в старом офицерском пальто с костяными пуговицами остановился, посмотрел бабе на спину и спросил уныло:

- Почем веники?

- Два миллиарда, - сердито ответила баба.

Вот старый еврей, тряся головой, молча тащил за шею гусенка из-под мышки у худого страшноглазого мужика. Гусенок был жалкий, со сломанным носом. Еврей скорбно осматривал лапки и крылья, дул ему в нос, давал цену. Мужик запрашивал:

- Это - гусь, его раскорми - кругом сало.

И тащил гусенка за шею к себе.

- Он и кушать не может, у него нос отломан. Зачем мне больной гусь? говорил еврей и опять тащил гусенка.

- У тебя нос сломан! - кричал мужик нутряным голосом. - Ты гляди, как он жрет. - И он совал корку, и гусенок жадно давился хлебом.

У телеги с глиняными горшками закричали две бабы, поссорясь. Милиционер с каменным лицом шел к ним не спеша, и бабы замолчали, уставились на красноголового, как крысы.

- В чем дело, гражданки? Пожалуйте в отделение.

Вот почтенный старичок в очках, продавец львов из бумажного теста с зелеными рылами и расписных свистулек, не обращая внимания на суету и шум, читал книжицу. Перед ним стоял пьяный человек, перекинувший через плечо грязные валенки, видимо принесенные на продажу, и повторял зловеще:

- Предметы роскоши - не дозволяется. Это мы сообщим кому следует.

Василий Алексеевич обогнул по тротуару базарную площадь, миновал сад, где от рассвета до ночи неугомонно кричали грачи над гнездами да на зазеленевшем лугу играла в мяч стайка мальчиков, и вышел на обрыв к реке.

Здесь он сел на скамейку и глядел на разлив, на полоски лесов вдали. Оттуда в вечереющем небе летели птицы. Мгла поднималась на широкой равнине над озерами, над полузатопленными деревнями.

Засунув руки между колен, сжав рот, Василий Алексеевич думал:

"Вековая тоска, бедность, житье-бытье... Пивная с дамочкой, Утевкин, Сашка... Дрянные разговоры... Пристроились, приспособились... Утевкин фокстрот пляшет... Живут, живут... Зачем?.. Здесь, что ли, вырастет великое, прекрасное, новое племя..."

В это время какой-то человек сел рядом с Василием Алексеевичем. Снял очки, протер их, высморкался.

- А мы с вами были знакомы, товарищ Буженинов, - сказал он дружески.

ПОКАЗАНИЯ ТОВ. ХОТЯИНЦЕВА

Во время производства следствия товарищ Хотяинцев рассказал о своей встрече с Бужениновым в сумерках на обрыве. (Хотяинцев находился в городе проездом по служебному делу.)

Показания его были таковы:

С л е д о в а т е л ь. Когда вы знали Буженинова?

Х о т я и н ц е в. В двадцать первом году. Я был политруком в дивизии.

С л е д о в а т е л ь. Вы замечали за ним какие-нибудь странности, вспышки гнева - словом, что-либо выходящее из нормы?

Х о т я и н ц е в. Нет. Он был на хорошем счету. Одно время работал в клубе в полку. О нем тепло отзывались товарищи.

С л е д о в а т е л ь. Тогда, при встрече на обрыве, вы также не заметили ничего особенного?

Х о т я и н ц е в. Мне показалось, что он был мрачен и возбужден. Мы поспорили.

С л е д о в а т е л ь. Его настроение носило личный характер или причина его возбуждения была более общая - например, социальная неудовлетворенность?

Х о т я и н ц е в. Я думаю - и то и другое. Он был удручен своим нездоровьем, невозможностью в ближайшее время продолжать ученье, работу. Кроме того, причины общего характера. Я был изумлен, когда услышал от него резкое и непримиримое отношение к той обстановке, куда он попал. Он начал разговор так приблизительно:

"Помните, товарищ Хотяинцев, работу в клубе, доклады, спектакли, концерты? Какие были ребята! Как все горели! Незабываемое, счастливое время".

Мы стали вспоминать товарищей, походную жизнь. Горячо вспоминали. Он отвернулся и, как мне показалось, вытер глаза рукавом. "Упал я с коня в грязь, в колею, полк ушел, а я сижу в грязище - вот мне так представляется, - сказал он с большой горечью. - За один день сегодня такой гадости нахлебался - жить неохота. Мещанство. Житьишко. Семечки грызут за воротами. Да, да, товарищ Хотяинцев, отстучали копыта наших коней. Улетели великие годы. Счастливы те, кто в земле догнивает..."