Они снова сидели на кухне около чайника. Семенов, гора горой, спиной упирался в угол, рядом грыз сушеную дыню Валька. На одной скамейке с учителем - гость. А на второй каким-то невероятным способом поместились все пять абсолютно безгласных девушек, причем худенькой была только старшая. Распаренные и прокаленные тела приобрели очень забавную раскраску: сплошные белые пятнышки с розовыми контурами. Как у гепардов. Или рептилий. Чайник был уже второй. Тела заново насыщались водой и постепенно приобретали вес. Но он все равно оставался недостаточным, чтобы двигаться, не опасаясь покинуть эту землю.

- Мы с твоим братом всегда конкурировали. Он - из бокса, я из самбо. И всегда, как только получалось, и сами кумитировали, и учеников стравливали. Тогда ведь в контакт не очень-то можно было. Но бились все равно. Где случалось. Не глядя на потери... Это потом понимание карате как искусства, как философия пришло... Уже потом глубина открылась... Мне повезло, что я Учителя обрел... Он уже тридцать лет в Саянах живет. Раз в год спускается и в условном месте меня неделю поджидает. Если я в то время не могу, опять уходит... Но в медитации мы все время встречаемся... Так, барышни, все спать! Ты не удивляйся, что так рано: сейчас луна большая. Мы каждую ночь на горку бегаем тренироваться. На энергетике. Всем спать до луны!

Глеб смотрел, как девушки, словно малые дети, послушно встали, разом собрали посуду и неслышно вышли. А Анюта еще успела смахнуть полотенцем со стола крошки. Валька вдруг спросился:

- Пап, а я с вами можно не пойду? Ночью? Мы на сейчас с ребятами за ягодой на ту сторону сговорились. За кислицей. Можно?

- Можно. Но тогда перед сном отжиматься.

- Ос-с, сэнсэй! - Мальчик серьезно поклонился, разведя широко в стороны кулачки, и вприпрыжку выскочил.

Семенов ухмыльнулся:

- Чемпион растет. По фехтованию на мече. Ты как, ничего?.. Вроде что сказать мне хотел? Или показалось?

- Хотел. Ночью-то тот невежа с автоматом тоже меня с закрытыми глазами искал. На энергетике.

- И что? Говори мне прямо в лицо, я же солдат.

- Это... не твой ученик?

- Мой.

- Ты же говорил, что с уголовкой не работаешь?

- Это не уголовка. Это охрана Хозяина... И учу я их не жизни, а бою.

- Бою? На большой дороге? Врачей, пусть по тухлятине, убивать?

Семенов встал, тяжело продавливая пол, подошел к окну, подергал марлевую штору. Поправил горшочек с засохшим цветком. Резко повернулся:

- Я мастер. Я умею убивать и делал это на трех войнах весьма неплохо. И я учитель: я умею научить тому, что умею как мастер. А еще я родил детей. И теперь сижу, как могу, на этом вот месте: я их должен вырастить. Сижу и пухну - не могу я в мире! Сколько сил спорту отдал, а и спорта нет. Вот мои девчонки в такой форме, слышь, а на "мир" не вывез весной, бабок не было. Поэтому у меня есть только одна отдушина: учить солдат. Не спортсменов солдат. Ловких, умелых, в общем, сделанных... Тех, что реально сейчас и в Таджикистане, и в Абхазии дохнут. Или побеждают. Но в любом случае они только исполняют приказы. Без оценок и слез. Их задача - делать свое дело. Как можно лучше.

- Так они в нас - в уродов! - в упор не попали. Это при свете-то фар! И мой галстук здесь ни при чем!

- Стоп! А чего мы орем?.. Что, мне нужно сожалеть по тому поводу, что перед тобой там был двоечник? Ну, повезло. Судьба... Я бы и сам, слышь, куда-нибудь бы уехал. Повоевать... Одна беда - идеи хочется. За Родину бы. Без идеи не смогу... Ты тоже хорош: ведь если бы раньше пороху не нюхнул, то, можно подумать, что сейчас бы мы с тобой тут орались... Объясни лучше, почему тебя сейчас так зовут? Ты же был...

- Мы с братом в "Белом доме" крестились. В Бориса и Глеба.

- Значит, Керим сейчас - Борис?

- Значит.

Глеба определили ночевать на веранду. Он лежал, расстегнув жаркий спальник, и слушал спокойный ровный шум реки, смотрел на такую безобидную сегодня луну. И не мог отделаться от обиды. Что за судьба? То с лошади в шесть лет падал - думали, всё, то на его "копейку" "КамАЗ" наезжал - опять выжил... Почему и кем это может решаться: сдохнуть тебе сегодня или покоптить еще лет семьдесят? Вот луна, она бы точно так же светила и сегодня, а девушки бы в ее свете в грациозном журавлином стиле исполняли ката на вершине горы, даже если бы он вчера схлопотал пулю в затылок. Ведь пропал же в далеком-далеком Красноярске человек. И кому до этого дело? Эта старая алтайка со спящим сыном и не знает, как где-то рыдает сейчас какая-то Евгения Корниловна. Почему он, дерево, не позвонил ей из Бийска? Было же время на автовокзале. Вот отсюда и все приключения: забыл о друге - забыли о тебе. Предательство потянуло предательство, и водила уехал. Нужно бы позвонить, утешить. А вдруг там все обошлось? Тогда и самому утешиться... Или это он так хочет просто поскорей смотаться отсюда? Чья судьба его действительно волнует - Володина или своя? Попробуй тут быть непредвзятым... Ум лукавый. Лукавый. Лук - это горечь и слезы. Слезы жалости. К себе. "Себе" - "се" и "бе": "се" - этот, "бе" - был. Жалость к этому, который был. Былой. Лукавый ум - горечь о былом, без будущего. Будущее же не лукаво. Оно без слез и горечи. Оно как радуга. Да, именно радуга - радость, раду-га... га-га-га... есть хотите... да-да-да...

Когда томная луна заползла за соседний черный гребень и небо разом разразилось мириадами звезд, танцующих в бродячих по ущельям воздушных потоках, Семенов со своей командой спустился домой. Осторожно, словно гигантская черная кошка, и совершенно бесшумно, как он иногда мог, не смотря на свои сто двадцать килограмм живого веса, прошел на веранду. Огляделся, присел, укрыл разметавшегося гостя и приложил к виску два пальца: пульс был напряженный, баня не пробила. Глеб спал, но с очень серьезным видом что-то бормотал. Семенов склонился ниже. "Серый волк под горой... караулит путь домой..."

Глава четвертая

Утро. За верандным, во всю стену, окном, из плотной белой пелены, как из Великого Дао на нежной китайской гравюре, темным искривленным клубком длинных свитых ветвей проявлялась ближняя к дому сосна со сломанной когда-то верхушкой. Дальше смутно торчал один из столбов спортивной площадки с частью перекладины и висящим, мокрым от росы, мешком-мокиварой... И ... больше ничего, кроме приближаемого туманом уже привычного, громкого и ровного журчания. Туман. Тело после вчерашней пропарки как чужое. Нужно немного пошевелить руками и ногами, чтобы убедиться в их существовании. Но эта неубежденность заполняла сознание радостью чистоты и полноты неги. Над самой головой, поперек веранды, от стены дома к раме, протянулась бельевая веревка, вся увешанная пучками сушащихся трав. А на стене гвоздями была распята свежеободранная, сюда изнанкой, еще немного воняющая уксусом, шкура молодого медведя. "Любопытный был мишка. Лошадей все пугал". Да, любопытный. Как и другие тут, имен называть не стоило. Он пугать, видишь, любил... А за такое убивают. Но чаще всего люди убивают только из страха...

Рядом со спальником Глеба, прямо на недавно выкрашенном, чистейшем оранжевом полу стопочкой лежали его выстиранные и несколько отглаженные брюки, рубашка и вычищенный пиджак. Он протянул руку, засунул ладонь в верхний карман. Между пальцами залегла фотокарточка. Закинув голову поудобнее, он всматривался в маленькое изображение маленькой девочки и наслаждался накатывающими волнами давно уже привычной, не острой, как раньше, тоски. Еще два года назад при одном только воспоминании об этих тоненьких пальчиках, золотом цыплячьем завитке и всякий раз так упрямо вздуваемой нижней губке он терял равновесие и, прижимаясь к стене, должен был сгорбившись ждать, когда вернется дыхание.

...Все более редкие встречи и совместные прогулки по культмассовым зрелищам и паркам с мороженым были просто обязательным ритуалом. Эти игры в "исполнение отцовского долга" всегда сродни такому же обязательному упрятыванию своих культей и пустых глазниц инвалидами. Вопросы, ответы, рассказы о школе и работе, об автомобилях и бабушках... Катюша очень аккуратно играла свою роль, она никогда не сбивалась. От этого Глеб и сам становился очень правильным, очень терпеливым и "педагогичным". Подчеркнутая неэмоциональность их свиданий, а точнее сказать, жестокая дозируемость только положительных чувств заставляла потом - Глеб был уверен, что и ее тоже! - расставшись, отчаянно восполнять недостачу "неразрешенных" встречей обид и невыплеснутой горечи срывом гнева на всем, что было тоже дорого, но доступно постоянно. И если жена сердцем матери понимала, отчего ребенок "после отца" ведет себя так протестующе взвинченно, то для тещи это было прекрасным поводом лить все помои на одну голову... С каким-то позорным ужасом он в первый раз поймал себя на мысли и уже никак не мог от нее отделаться, что ему гораздо больше нравится общаться с Катюшкой в воображении. Там, где можно было совершенно не контролируя себя, "по-взрослому" делиться с дочерью мыслями и чувствами, каковыми бы они ни были в этот самый момент. Этот воображаемый диалог, постоянно удлиняясь, в конце концов стал для него той необходимой свободой их отношений, которая пусть призрачно, но восполняла ритуальную пустоту посещений кино и кафетериев.