Заметим, что Тургенев еще не автор ни «Дворянского гнезда», ни «Накануне», ни «Отцов и детей». Правда, Некрасов эксперт особый. Его прогнозы рождаются из глубин: он чуть ли не единственный по характеру тесного общения с Тургеневым, по степени доверительности, по посвященности в планы и проекты.

Сообщая Боткину о впечатлении от еще не опубликованного «Рудина», которого Тургенев читал Некрасову в октябре 1855 года, Некрасов заявляет: «Здесь в первый раз Тургенев явится самим собою — еще все-таки не вполне, — это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни» (курсив мой. — Н. С.). Сколь многие и какие именно надежды возлагал здесь Некрасов на Тургенева, прекрасно поясняется одним письмом — октябрьским 1857 года:

«Ax, милый мой Тургенев, как мне понравились твои слова»: «наше последнее слово еще не сказано» — не за веру, которая в них заключается и которая может обмануть, а за готовность жить для других. С этою готовностью, конечно, сделаешь, что-нибудь».

Общее отношение Некрасова к Тургеневу определило и место Тургенева в «Современнике», и авторитет его в решении «идеологических» и «кадровых» вопросов. Тургенев с самого начала сочувственно отнесся к Чернышевскому (исключая его эстетическую диссертацию, которую, подобно многим, наш писатель расценил как антиэстетическую): за знание, за умение, за способность к критике и просто за работоспособность.

Иные страницы его «Очерков гоголевского периода русской литературы» он читал, по его признанию, «с сердечным умилением», прежде всего из-за подкупающего «дорогого имени» — Белинского, которому впервые в седьмом номере «Современника» за 1856 год разрешили быть произнесенным.

Все это — находясь за границей. В то же время, выражая в письме к Панаеву уверенность явно не только из вежливости, что тот вместе с Чернышевским сможет «очень хорошо вести журнал» (Некрасов ведь тоже почти на год уехал в Европу), Тургенев предупреждает Боткина, что «Чернышевскому нужен ментор, а Панаеву — нянька».

Вообще он наблюдает за «Современником» как за своим журналом. Его не удивляет предложение Дружинина, как совершенно естественное: «Вы пишете, что придется наконец мне взяться за редакцию журнала. Не знаю, что предстоит мне в будущем...» Это еще зимой 1856 года. А летом 1857 года он уже довольно уверенно сообщает своей корреспондентке: «А зиму я проведу в Петербурге, где мне придется взять на руки хромающий «Современник».

Правда, зиму он провел в Париже, а «Современник» взяли на руки другие люди и уж от хромоты-то его довольно быстро исправили. Более того, походка журнала, если уж продолжить сравнение, становилась все более четкой, и шаг уже почти печатался.

Еще в 1857 году, в самом конце, Некрасов писал за границу Тургеневу: «Читай в «Современнике» критику, «Библиографию», «Современное обозрение», ты там найдешь страницы умные и даже блестящие: они принадлежат Добролюбову, человек очень даровитый».

В начале года Добролюбов становится постоянным сотрудником «Современника» и членом редакции. С другой стороны, «Обязательное соглашение», объединившее и сковавшее вокруг «Современника» Тургенева, Толстого, Григоровича, Островского, Гончарова, расторглось: по инициативе издателей, но к удовлетворению всех сторон — знак того, что оно перестало быть органичным.

Тем не менее журнал набирает силу и подписчиков. «Журнал наш идет относительно подписки отлично, — делится Heкрасовс Тургеневым в сентябре 1858 года. — Думаю, что много в этом «Современник» обязан Чернышевскому». И — все более и более — Добролюбову.

Тургенев возвращался из-за границы в «свой» журнал («Современник») и к «своему» человеку (Некрасову). Но оказалось, что журнал уже не совсем свой и в нем не только свои, но и чужие люди. Наконец, все более выяснялось, что и чуждые.

В известном смысле возникла настоящая коллизия будущих «Отцов и детей», но в иной перспективе. В романе — «дитё» (Базаров) попадал в среду «отцов». В жизни — «отец» (Тургенев) попал в среду «детей». Не Базаров приехал к Кирсановым, а, так сказать, Кирсанов попал к Базаровым: рядом с Базаровым — Чернышевским стоял Базаров — Добролюбов...

Сравнительно даже с Чернышевским, который был крепко — на десять лет — моложе Тургенева, Добролюбов был моложе уже почти на двадцать, а самому ему за двадцать едва перешло: мальчишка.

По воспоминаниям Чернышевского, Тургенев — и всегда мягкий, любезный и доброжелательный — был особенно внимателен к начинающим писателям: «Без сомнения, он был любезен и с Добролюбовым... по всей вероятности, Добролюбов в это первое время своего личного знакомства с Тургеневым думал о нем как о человеке точно так же, как Некрасов: хороший человек. Вероятно, талантливость и добродушие Тургенева заставляли и Добролюбова, как Некрасова или меня, закрывать глаза на те особенности его качеств, которые не могли быть симпатичными Добролюбову или мне».

Постепенно стало определяться взаимоотчуждение и явное взаимораздражение. В общем, «отцы» и «дети» — люди разных общественных ориентации, разной культуры (и там и там очень высокой), разного воспитания. Нужно иметь в виду, что за Чернышевским и, особенно явно проявляясь, за Добролюбовым стояла традиция сурового, не без аскетизма, нравственного православного духовного воспитания: оба они из рода потомственных священнослужителей: верные, законопослушные, любящие дети своих отцов. Не потому ли Добролюбов-критик обмолвился в статье о Пушкине замечанием, удивительным по простоте, чуткости и проницательности, до которого не договаривалась никакая самая восторженная к Пушкину либеральная критика, характеристикой, чуть ли не единственной в нашей «большой» критике вплоть до начала XX века: «Стихотворения Пушкина в последнее время отличаются особенно религиозным характером. Он даже занимался в это время переложением житий святых и чуть ли не участвовал в составлении «Словаря святых, прославленных в российской церкви». Он обещал идти еще дальше по этому пути, но судьба не дала ему выразить этого направления ни в каком великом издании. Страшный удар поразил поэта в то самое время, когда он готовился изумить Россию новыми творениями, которых от него не ожидали».

Кстати сказать, ни Чернышевский, ни Добролюбов, безотносительно к тому, как складывались их взгляды, никогда не предавались никакому атеизму и не позволили себе ни одного выпада в сторону церкви, не говоря уже хоть о каком-то элементе богоборчества, тем более ерничества, которому отдало такую обильную дань дворянское вольтерьянство.

«Добролюбов, — писал позднее Николай Бердяев, — был человек чистый, суровый, серьезный, лишенный всякой игры, которая была у людей дворянской культуры и составляла их прелесть».

Такая прелесть была у Тургенева, и она, в частности, видимо, все более и более раздражала Добролюбова. К тому же, в отличие от Чернышевского, в основном сталкивавшегося с Тургеневым, так сказать, по службе, хотя и на квартире — некрасовской, Добролюбов, в сущности, был обречен на совместный с Тургеневым быт — опять-таки квартирный, некрасовский.

Дело в том, что Добролюбов с его абсолютным равнодушием к бытовой стороне своего существования жил после окончания института в скверной, сырой и запущенной квартире. Когда Некрасов об этом узнал, то немедленно занялся организацией добролюбовского быта: квартира, слуга, обед. А через два-три дня уже его и организовал. В доме Краевского, где жили Некрасов и Панаевы, оказались свободными две комнаты с передней: вернее, их освободили за соответствующее вознаграждение от жильцов. Переселившись туда, Добролюбов, естественно, вошел в некрасовско-панаевский быт. Тургенев же, когда жил в Петербурге, пребывал в этом некрасовском быту издавна и неизменно: приезжал каждый день с утра и оставался до вечера, до визитов, а часто и после них.

«Положительно, — вспоминает Чернышевский, — он жил больше у Некрасова, чем у себя дома». А Добролюбов, собственно, жил у Некрасова, как у себя дома: утренние чаи, завтраки, обеды...