— Конечно, это ничем не напоминает самого города, — сказала она, — украшенных скульптурой фронтонов, готических храмов, замка с крепостными рвами и множеством башен. Зато немного напоминает другие уголки герцогства; можно вообразить, что мы в могучих старых лесах Германии, в ее легендарных горах; подобный вид открывается из окон Шрекенштейна.
— Что такое Шрекенштейн? — спросил Эктон.
— Огромный замок, летняя резиденция принца.
— Вы там жили?
— Я гостила там, — ответила баронесса.
Эктон некоторое время молча смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж без замков.
— Вы впервые задали мне вопрос о Зильберштадте. Я думала, вам захочется расспросить меня о моем браке. Он должен казаться на ваш взгляд очень странным.
Эктон посмотрел на нее.
— Неужели я мог бы себе это позволить!
— Вы, американцы, страшные чудаки! — заявила баронесса. — Вы никогда ни о чем прямо не спросите; конца нет тому, о чем у вас здесь не принято говорить.
— Мы, американцы, очень вежливы, — сказал Эктон, национальное сознание которого значительно усложнилось благодаря пребыванию в других странах, но которому тем не менее не нравилось, когда бранили американцев. — Мы не любим наступать людям на мозоль, — сказал он. — Но мне очень хотелось бы услышать о вашем браке. Расскажите, как это произошло?
— Кронпринц в меня влюбился, — ответила со всей простотой баронесса. — И стал настойчиво добиваться моей благосклонности. Сначала он не собирался на мне жениться — у него и в мыслях этого не было. Но я не пожелала его слушать. Тогда он предложил мне брак — в той мере, в какой он мог. Я была молода, и, признаюсь, мне это польстило. Но если бы все повторилось снова, я, безусловно бы, ему отказала.
— Когда же это все произошло? — спросил Эктон.
— Ну… несколько лет назад, — сказала Евгения. — У женщины никогда не следует спрашивать дат.
— Но я полагал, когда речь идет об истории… — сказал Эктон. — И теперь он хочет этот брак расторгнуть?
— Они хотят, чтобы он заключил политически выгодный брак. Идея принадлежит его брату. Тот очень умен.
— Оба хороши, один другого стоит! — воскликнул Эктон.
Баронесса с философским видом слегка пожала плечами.
— Que voulez-vous![36] Они принцы, им кажется, что они обходятся со мной как нельзя лучше. Зильберштадт — маленькое, но в полном смысле слова деспотическое государство. Принц мог бы расторгнуть мой брак росчерком пера. Тем не менее он обещал мне не делать этого без моего официального согласия.
— А вы согласия не даете?
— Пока нет. Все это в достаточной мере постыдно! И облегчать им задачи я уж, во всяком случае, не собираюсь. Но в моем секретере хранится коротенький документ, который надо только подписать и отослать принцу.
— И тогда с этим будет покончено?
Баронесса подняла руку и уронила ее.
— Я сохраню, конечно, свой титул, по крайней мере я вольна его сохранить, если пожелаю. И думаю, я пожелаю его сохранить. Всегда лучше иметь какое-то имя. И я сохраню свой пенсион. Он очень мал, ничтожно мал, но на него я живу.
— И вам надо только подписать эту бумагу? — спросил Эктон.
Баронесса несколько секунд на него смотрела.
— Вы меня к этому склоняете?
Он медленно поднялся и стоял, заложив руки в карманы.
— Что вы выигрываете, не делая этого?
— Предполагается, что я выигрываю время, что, если я буду тянуть и медлить, кронпринц может еще ко мне вернуться, может пойти против брата. Он очень меня любит, и брату далеко не сразу удалось его на это толкнуть.
— Если бы он к вам вернулся, — сказал Эктон, — вы бы… вы бы его приняли?
Баронесса встретилась с ним взглядом и слегка покраснела. Потом она тоже поднялась с поваленного дерева.
— Я сказала бы ему с чувством глубокого удовлетворения: «Теперь мой черед. Я порываю с вами, ваша светлость!»
Они направились к карете.
— Да, — сказал Роберт Эктон, — очень любопытная история! А как вы с ним познакомились?
— Я жила в Дрездене, у старой дамы — старой графини. Когда-то она была дружна с моим отцом. Отец умер. Я осталась совсем одна. Брат странствовал по свету с труппой актеров.
— Вашему брату следовало бы находиться при вас, — заметил Эктон. — И удержать вас от того, чтобы вы слишком доверялись принцам.
Баронесса, немного помолчав, сказала:
— Он делал все, что мог. Он посылал мне деньги. Старая графиня была на стороне кронпринца. Она даже пыталась оказать на меня давление. Мне кажется, — добавила мадам Мюнстер мягко, — что при сложившихся обстоятельствах я вела себя весьма похвально.
Эктон взглянул на нее и мысленно заключил — это был уже не первый в его жизни случай, — что когда женщина повествует о своих грехах или невзгодах, она всегда очень хорошеет.
— Хотел бы я видеть, — заметил он вслух, — как вы скажете его светлости: «Подите вы… прочь!»
Мадам Мюнстер наклонилась и сорвала в траве ромашку.
— И не подпишу отречения?
— Ну, не знаю… не знаю, — сказал Эктон.
— В одном случае я буду отомщена, в другом — свободна.
Подсаживая баронессу в карету, Эктон слегка усмехнулся.
— Как бы то ни было, — сказал он, — берегите этот документ.
Несколько дней спустя он пригласил баронессу к себе. Он давно уже собирался показать ей свой дом, но посещение все откладывалось из-за состояния здоровья его матушки. Она была неизлечимо больна и вот уже несколько лет терпеливо проводила день за днем в огромном, с цветочным узором кресле у окна своей комнаты. Последнее время она была так слаба, что никого не принимала; однако сейчас ей стало лучше, и она прислала баронессе чрезвычайно любезное послание. Эктон хотел пригласить мадам Мюнстер на обед, но она предпочла начать с обычного визита. Евгения рассудила, что, если она согласится на обед, позовут не только ее, но и мистера Уэнтуорта с дочерьми, а ей представлялось, что особый характер этого посещения будет лучше всего выдержан, если она окажется с хозяином дома tête-à-tête.[37] Почему посещение это должно было носить особый характер, этого она никому не объясняла. На посторонний взгляд, оно просто было очень приятным. Эктон приехал за ней и довез ее до порога своего дома, на что потребовалось совсем немного времени. Баронесса мысленно сказала, что дом хорош, вслух — что он восхитителен. Дом был большой, прямоугольный, покрашенный коричневой краской, и стоял среди аккуратно подстриженного кустарника; к входу вела короткая подъездная аллея. Он казался значительно более современным, чем жилище мистера Уэнтуорта, и отличался более пышным убранством и дорогими украшениями. Баронесса убедилась, что его гостеприимный хозяин достаточно тонко разбирается во всем, что составляет комфорт. К тому же он являлся обладателем привезенных из Небесной империи дивных chinoiseries;[38] в этой коллекции были пагоды черного дерева и шкатулки из слоновой кости; с каминов, на фоне миниатюрных, великолепной работы ширмочек ухмылялись или злобно косились уродцы; за стеклянными дверцами горок красного дерева отсвечивали обеденные приборы; по углам расставлены были обтянутые шелком большие ширмы с вышитыми на них мандаринами и драконами. Вещи стояли во всех комнатах, что дало баронессе повод произвести доскональный осмотр. Ей чрезвычайно все нравилось, все было по душе, она пришла к заключению, что дом у Эктона отменный. В нем сочетались безыскусственность и размах, и хотя это был чуть ли не музей, его просторные комнаты, куда, очевидно, не часто заглядывали, были так же опрятны и свежи, как молочная ферма, а может быть, еще свежее. Лиззи сказала ей, что каждое утро с пагод и прочих безделушек сама обметает пыль, и баронесса ответила, что она настоящая домашняя фея. Лиззи совсем была не похожа на юную леди, способную обметать пыль, она ходила в таких очаровательных платьях и у нее были такие нежные руки, что трудно было представить себе ее за черной работой. Она вышла встречать мадам Мюнстер, но ничего — или почти ничего — ей не сказала, и баронесса снова — уже в который раз — подумала, что американские девочки плохо воспитаны. Эту американскую девочку она очень недолюбливала и нисколько не удивилась бы, узнав, что и ей не удалось завоевать расположение мисс Эктон. Баронесса находила ее самонадеянной и до дерзости прямой, а ее способность совмещать в себе такие несовместимые вещи, как пристрастие к домашней работе и умение носить свежайшие, словно только что присланные из Парижа, туалеты, наводила на мысль об угрожающем избытке сил. Баронессу раздражало, что в этой стране придают, по-видимому, значение тому, является ли девочка совсем пустышкой или не совсем, ибо Евгения не привыкла исходить из моральных соображений при оценке незрелых девиц. И разве это не дерзость со стороны Лиззи — чуть ли не сразу исчезнуть, оставив баронессу на попечение брата? Эктон чего только не рассказал ей о chinoiseries; он, несомненно, знал толк в фарфоре и драгоценных безделушках. Обходя дом, баронесса не раз останавливалась. Она часто присаживалась, говоря, что устала, и спрашивала то про одно, то про другое, сочетая самым удивительным образом живейшее внимание с безразличием. Если ей было бы кому это сказать, она призналась бы, что положительно влюблена в хозяина дома, но не могла же она — даже под строжайшим секретом — признаться в этом самому Эктону. Как бы то ни было, ей доставляло удовольствие, не лишенное прелестного привкуса новизны, со всей свойственной ей тонкостью ощущать, что в натуре этого человека нет острых граней и что даже его насмешливая ирония не имеет ядовитого жала. Впечатление от его порядочности было такое же, как от букета цветов, когда несешь их в руках: пахнут они божественно, но время от времени причиняют неудобство. Во всяком случае, довериться ему можно было с закрытыми глазами; и притом он не отличался полным простодушием, что было бы уже излишне, а был простодушен в меру, что баронессу вполне устраивало.