— Ну так как, ты не едешь завтра в Зильберштадт? — спросил Феликс.

— Завтра — нет, — ответила баронесса.

— И не станешь писать кронпринцу?

— Напишу ему, что здесь никто о нем даже не слышал.

— Он все равно тебе не поверит, — сказал Феликс. — Оставь его лучше в покое.

Феликс был все так же воодушевлен. Выросший в старом свете, среди его обычаев, в его живописных городах, он тем не менее находил эту маленькую пуританскую столицу по-своему чрезвычайно колоритной. Вечером, после ужина, он сообщил сестре, что завтра чуть свет отправится повидать кузин.

— Тебе, видно, очень не терпится, — сказала Евгения.

— После того как я насмотрелся на всех этих хорошеньких девушек, мое нетерпение по меньшей мере естественно. Всякий на моем месте хотел бы как можно скорее познакомиться со своими кузинами, если они в этом же духе.

— А если нет? — сказала Евгения. — Нам надо было запастись рекомендательными письмами… к каким-нибудь другим людям.

— Другие люди нам не родственники.

— Возможно, они от этого ничуть не хуже.

Брат смотрел на нее, подняв брови.

— Ты говорила совсем не то, когда впервые предложила мне приехать сюда и сблизиться с нашими родственниками. Ты говорила, что это продиктовано родственными чувствами, а когда я попытался тебе возразить, сказала, что voix du sang^[10] должен быть превыше всего.

— Ты все это помнишь? — спросила баронесса.

— Каждое слово. Я был глубоко взволнован твоею речью.

Баронесса, которая, как и утром, кружила по комнате, остановилась и посмотрела на брата. Она собралась, очевидно, что-то ему сказать, но передумала и возобновила свое кружение. Немного погодя она, как бы объясняя, почему удержалась и не высказала свою мысль, произнесла:

— Ты так навсегда и останешься ребенком, мой милый братец.

— Можно вообразить, что вам, сударыня, по меньшей мере тысяча лет.

— Мне и есть тысяча лет… иногда.

— Что ж, я извещу кузин о прибытии столь необыкновенной персоны. И они тотчас же примчатся, чтобы засвидетельствовать тебе свое почтение.

Евгения, пройдя по комнате, остановилась возле брата и положила ему на плечо руку.

— Они никоим образом не должны приезжать сюда, — сказала она. — Ты не должен этого допустить. Я не так хочу встретиться с ними впервые. — В ответ на заключавшийся в его взгляде немой вопрос она продолжала: — Ты отправишься туда, изучишь обстановку, соберешь сведения. Потом возвратишься назад и доложишь мне, кто они и что из себя представляют, число, пол, примерный возраст — словом все, что тебе удастся узнать. Смотри, ничего не упусти, ты должен будешь описать место действия, обстановку — как бы это поточнее выразиться, mise en scène.^[11] После чего к ним пожалую я, когда сочту это для себя удобным. Я представлюсь им, предстану перед ними! — сказала баронесса, выражая на сей раз свою мысль достаточно откровенно.

— Что же я должен поведать им в качестве твоего гонца? — спросил Феликс, относившийся с полным доверием к безошибочному умению сестры устроить все наилучшим образом.

Она несколько секунд смотрела на него, любуясь выражением подкупающей душевной прямоты, потом, с той безошибочностью, которая всегда его в ней восхищала, ответила:

— Все, что ты пожелаешь. Расскажи им мою историю так, как ты найдешь это наиболее… естественным.

И, наклонившись, она подставила ему лоб для поцелуя.

Назавтра день, как и предсказал Феликс, выдался чудесный; если накануне зима с головокружительной быстротой сменилась весной, то весна, в свою очередь, с не меньшей быстротой сменилась сейчас летом. Таково было мнение молодой девушки, которая, выйдя из большого прямоугольной формы загородного дома, прогуливалась по обширному саду, отделявшему этот дом от грязной проселочной дороги. Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных вязов, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще; в глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Молодая девушка слышала колокольный звон, но, судя по тому, как она была одета, в церковь идти не собиралась. Голова ее была непокрыта; белый муслиновый лиф платья украшала вышитая кайма, низ платья был из цветного муслина. На вид вы дали бы ей года двадцать два — двадцать три, и хотя молодая особа ее пола, которая весенним воскресным утром гуляет с непокрытой головой по саду, не может в силу естественных причин быть неприятна глазу, вы не назвали бы эту задумавшую пропустить воскресную службу невинную грешницу необыкновенно хорошенькой. Она была высока и бледна, тонка и слегка угловата, ее светло-русые волосы не вились, темные глаза не блестели, своеобразие их состояло в том, что и без блеска они казались тревожными, — как видите, они самым непростительным образом отличались от идеала «прекрасных глаз», рисующихся нам неизменно блестящими и спокойными. Двери и окна большого прямоугольного дома, раскрытые настежь, впускали живительное солнце, и оно щедрыми бликами ложилось на пол просторной, с высоким сводом веранды, которая тянулась вдоль двух стен дома, — веранды, где симметрично были расставлены несколько плетеных кресел-качалок и с полдюжины низких, в форме бочонка табуреток из синего и зеленого фарфора, свидетельствующих о торговых связях постоянных обитателей этого жилища с восточными странами. Дом был старинный — старинный в том смысле, что насчитывал лет восемьдесят; деревянный, светлого и чистого, чуть выцветшего серого цвета, он украшен был по фасаду плоскими белыми пилястрами. Пилястры эти как бы поддерживали классического стиля фронтон с обрамленным размашистой четкой резьбой большим трехстворчатым окном посредине и круглыми застекленными отверстиями в каждом из углов. Большая белая дверь, снабженная начищенным до блеска медным молотком, смотрела на проселочную дорогу и соединялась с ней широкой дорожкой, выложенной старым, потрескавшимся, но содержащимся в необыкновенной чистоте кирпичом. Позади дома тянулись фруктовые деревья, службы, пруд, луга; чуть дальше по дороге, на противоположной ее стороне, стоял дом поменьше, покрашенный в белый цвет, с зелеными наружными ставнями; справа от него был сад, слева — фруктовые деревья. Все бесхитростные детали этой картины сияли в утреннем воздухе, вставая перед зрителем так же отчетливо, как слагаемые, дающие при сложении определенную сумму.

Вскоре из дома вышла еще одна молодая леди; пройдя по веранде, она спустилась в сад и подошла к той девушке, которую я только что вам описал. Вторая молодая леди тоже была тонка и бледна, но годами старше первой, ниже ростом, с гладко зачесанными темными волосами. Глаза у нее, не в пример первой, отличались живостью и блеском, но вовсе не казались тревожными. На ней была соломенная шляпка с белыми лентами и красная индийская шаль, которая, сбегая спереди по платью, доходила чуть ли не до носков обуви. В руке она держала ключик.

— Гертруда, — сказала она, — ты твердо уверена, что тебе лучше остаться дома и не ходить сегодня в церковь?

Гертруда взглянула на нее, потом сорвала веточку сирени, понюхала и отбросила прочь.

— Я никогда и ни в чем не бываю твердо уверена, — ответила она.

Вторая молодая леди упорно смотрела мимо нее на пруд, который сверкал вдали между двумя поросшими елью вытянутыми берегами.

Наконец она очень мягко сказала:

— Вот ключ от буфета, пусть он будет у тебя на случай, если кому-нибудь вдруг что-то понадобится.

— Кому и что может понадобиться? — спросила Гертруда. — Я остаюсь в доме одна.

— Кто-нибудь может прийти, — сказала ее собеседница.

— Ты имеешь в виду мистера Брэнда?

— Да, Гертруда. Он любит пироги и, наверное, не откажется съесть кусочек.