А и здесь не лучше, в уединении Летнего сада, куда караульные преображенцы лишней мухи не пропустят. Вот чудится страшное лицо мужа, перекошенное гневом, - на кого? Как часто это случалось - его гнев, его судороги; как смертельно боялась она сама, до спазм в груди боялась. А ближние молили: иди, государыня, иди, ляг ему на душу облегчительной росою, спаси нас! И она шла, боялась трепетно и шла... А сколько раз таким образом Александра Данилыча от гнева царского спасала!

В сердце закололо, неудобно, наверное, лежала - спина затекла. Императрица очнулась и увидела, что Левенвольд перед большим зеркалом разучивает придворные позы. То ножку подогнет, то поклонится величаво.

И она засмеялась беззвучно и подумала, что раньше смех у нее был sax серебряный колокольчик, а теперь, наверное, словно в железку - бух, бух. Что ж поделать, бабий век - сорок лет.

Может быть, она произнесла это вслух, потому что Левенвольд оторвался от зеркала и сказал со своим ужаснейшим акцентом:

- Ничь-его, ваше вель-ичество, ви еще зов-сем рыбалка!

Это он, вероятно, хотел сказать "русалка", глупенький лифляндец! Однажды так вместо "гусыня" он сказал - гусеница. Государыня очень смеялась.

Опять заснула, и снился ей теперь красавчик Левенвольд с медальным профилем, с мужественным подбородком, хотя подбородок этот по науке физиогномистике был ему дан совершенно зря. Он был сущий трус и врунишка мелкий к тому же.

И сквозь четкий профиль Левенвольда виделся ей другой лик, похожий и совсем не похожий... И от воспоминанья этого ее дрожь прохватила, и она во сне думала: "Боже, какой ужасный сон!" Но очнуться никак не могла.

Привиделась ей огромная стеклянная банка, а в ней, в мутноватом спирту, красивая мужская голова. Как давно все это было! Как жесток мог быть ее ненаглядный Петруша, какой зверь! Камер-юнкера Виллима Монса только за то, что он был красавчик и нравился императрице, он велел обезглавить и голову ту ей показывал до тех пор, пока она не лишилась чувств. Вот и утверждают, что лично сам он никого не казнил. А это не казнь?

А голос невнятный в душе говорил ей - побойся бога. Екатерина, то бишь урожденная Марта, не осуждай его, ведь он был тебе венчанный муж, отец твоих детей...

И она вскрикнула и проснулась, а солнце за полукружиями окон стояло уже высоко, и по дворцовым покоям плыл ароматный запах кофе. В опочивальню входил свежий, любезный, чернобровый генерал-полицеймейстер Антон Мануилович Девиер и заявлял с порога:

- Ваше величество! В прославленной сей столице объявилось чудо, однако совершенно научное и достоверное, и прозывается чудо то - философский камень. Не изволите ли приказать, дабы господа академики, загодя собравшиеся здесь, поспешили бы вашему величеству все об этом чуде изъяснять?

3

Капитул академиков собрался в картинном зале дворца. Входя, все поневоле думали: вот император Петр, этакая махина и ростом, и по размаху своих деяний, однако любил потолки низкие, и покои уютные, и картины голландские, где отнюдь не огромные боги и их триумфы, а пастухи да коровницы на небольших полотнах.

Императрица разместилась на помосте, устланном коврами. Ей приготовили золоченый стул, а цесаревнам, зятю-герцогу и мальчику, великому князю Петру Алексеевичу, - бархатные табуреты. Пришел и владыка Санктпетербургский и Новгородский преосвященный Феофан, шурша шелковыми одеяниями. Ему подали резную скамью. Для академиков также были приготовлены приличные стулья, прочая же челядь должна была размещаться стоя.

- О! - произнесла государыня, увидев двоих студентов, которые несли толстенную книгу. - Одного из них я знаю, это мой сержантик из Преображенского полка.

Шумахер тотчас доложил, что сей сержант есть князь Кантемир, он же и студент, по всемилостивейшему соизволению государыни.

- Помню, помню, - улыбнулась императрица. - Он у меня однажды заснул на часах. Я хотела наказать его примерно, но мне сообщили, что он по ночам вирши сочиняет.

Академики входили, облаченные в мантии и шапочки разных иностранных корпораций. Иные, не постигая всей торжественности минуты, ворчали: "И кто это придумал, в такую рань собираться!" Другие усмехались: "Кто же? Ясно генерал-полицеймейстер господин Девиер". - "И зачем же это ему надо?" - "А разве вы не знаете? У него в каждом деле главное - поднять шум!" Однако хоть и ворчали, но шли, яко послушные овцы.

Тут Шумахеру настали другие заботы - усмотреть, чтобы все сели по ранжиру, чтобы ретивый Бильфингер, любитель беспорядков, не уселся бы впереди старенького Германа, которому еще царь Петр приказал именоваться первым российским профессором. Другой его заботой было следить, чтобы амбиций своих не проявляли, держались точки зрения, согласованной с начальством.

- Эй, Шумахер, подь сюда! - подозвала императрица. - Чтобы не забыть, а то сейчас начнутся речи... Не боркотись ты с Андрюшкой Нартовым, что он тебе? Его государь покойный зело уважал, хотя он и токарь. Поручено ему гимназиум устроять, пусть делает!

Шумахер поклонился, а сам обежал взглядом ряды присутствующих. Так и есть. Этого проклятого Нартова здесь нет, не счел нужным явиться. Что ему диспут о философском камне, когда у него на уме станки да механизмусы!

Перед началом государыня сказала несколько одобрительных слов в честь российской науки. Президент Академии, он же лейб-медик Лаврентий Лаврентьевич Блументрост с видом возвышенным, который он любил на себя напускать, держал заготовленный свиток с речью императрицы о науке. Но свиток не понадобился. Екатерина Алексеевна с милой улыбкой, чуть поводя обнаженными полными плечами - она умела обворожать, когда этого хотела, просила ученых не стесняться, говорить, кто что думает, лишь бы на пользу.

Тут вышел граф Рафалович, который на сей раз был в совершенно лиловом парике и в панталонах с разрезами. Придворные обольстительницы тут же начали не без значения кивать своим кавалерам.

А Рафалович, принимая позы, словно танцмейстер, заговорил о своем желании привезти в Санктпетербург такое диво - философский камень и вручить его российской императрице, которая яко Минерва прославилась покровительством науки. Но увы! Благодаря какому-то роковому стечению обстоятельств камень тот чудный утрачен!