- Оружие?
- Револьверчик, хороший, новенький, - не желаете ли? Сосватаю.
Словно от капли шампанского теплота разлилась по жилам Олега - как давно уже он не держал оружия, а ведь он с детствам привык считать его символом благородства, власти и доблести. Первое время, после того как он лишен был права носить оружие, ему казалось, что у него отняли часть его тела, и вот теперь, - такая редкая возможность!
- Пять лет лагеря - совершенно верно! А за сколько продашь?
- Да сколько дадите, ваше благородие. Цены на его я не знаю, никогда до сих пор не продавал. И теперь не слукавлю - хочу сбыть с рук, больно опасно держать. Ну, так чего я буду запрашивать? Может, он вам и беду принесет. Сколько не пожалеете, столько и дайте.
Олег вынул портмоне.
- У меня при себе девяносто, довольно тебе?
- Премного благодарен, ваше благородие.
- Бери, только помни, не проговорись никому, что ты меня видел и что я здесь. И о револьвере тоже. Слышишь? Полагаюсь на твою солдатскую честь.
- Так точно, ваше благородие. Заряжен. И запасные патроны тут же завернуты.
- Прощай. - Олег протянул было ему руку, но солдат быстро поднес свою к истрепанной кепке, похожей на блин. И Олег невольно ответил ему тем же жестом, который в нем был настолько изящен, что разом изобличил бы его гвардейское прошлое опытному глазу. После этого он, не оглядываясь, быстрыми шагами ушел с рынка, говоря себе, что осторожность требует удалиться как можно скорее от места неожиданной встречи. Чтобы проверить, не следят ли за ним, он свернул в проходной двор и, только убедившись, что никто его не сопровождает, направился к дому. "Теперь, - думал он, - я уже не попаду живым в их руки!"
Письменного стола у Олега не было и он невольно задумался, где будет держать револьвер, не имея своего угла. Только днем, когда Мика ушел, он заперся в комнате, чтобы осмотреть револьвер и, убедившись в его полной исправности, перезарядил вновь. Он многое вспомнил, пока возился с револьвером. Нерешительный стук в дверь прервал теплые мысли. Сунув поспешно револьвер под подушку дивана, на которой он спал, Олег подошел, чтобы отворить дверь, и увидел на пороге незнакомую девушку в пальто и меховой шапочке, всю засыпанную снегом, свежее личико было румяное от мороза, во взгляде ее он заметил нерешительность.
- Чем могу служить? - спросил Олег, беря руки по швам.
Ему одного взгляда на эту девушку было достаточно, чтобы определить ее принадлежность к несчастному разряду "бывших", и это тотчас освободило всю его изысканную вежливость.
- Простите, я не туда попала... Я искала Нину Александровну Дашкову.
В сердце у Олега защемило, когда он услышал свою фамилию, произнесенную вслух этой милой девушкой.
- Нина Александровна дома. Сию минуту я провожу к ней. Если желаете снять пальто, пожалуйста, здесь, - сказал он, выходя к ней в коридор, а сам еще раз мельком взглянул на нее, потому что она показалась ему замечательно хорошенькой. В полутемном коридоре на него серьезно взглянули большие глаза из-под длинных ресниц, на концах которых повисли снежинки.
- Ася, вот неожиданность! Войдите, милая, - воскликнула Нина, появляясь на пороге.
"Ася! Милое тургеневское имя!" - подумал Олег. Он вернулся, было, в свою комнату, но револьвер более не занимал его. Не вытерпев и четверти часа, он придумал какой-то предлог и направился к Нине, мимоходом соображая, что там еще сидит Марина Сергеевна, которая любит его и наверняка удержит в комнате. Так и случилось. Его представили Асе, и через пару минут он уже участвовал в общем разговоре, незаметно посматривая на Асю. Что с ним случилось? В нем как будто проснулся интерес к благородной посадке головы, к длинной и горделивой, как стебель лилии, шее, к голубоватым жилкам на висках, к глазам, мерцающим из-под ресниц... Ему понравилось, что у нее коса - так приелись уже стриженные женские головы и бритые затылки! Он с восторгом отметил у Аси тонкие запястья и тонкие щиколотки. Посмотрев на Нину и Марину, увидел их лица зношенными, даже банальными - осенними, рядом с этим свежим весенним цветком. В лице Аси не было ничего неестественного, ненакрашенные губы не казались бледными, незавитые волосы сами по себе складывались в красивую прическу, чудесная чистота линий сквозила в рисунке лба, губ и носа, ресницы бросали пушистую тень на белизну кожи. И что самое милое - во всем облике Аси дышало по-детски наивное незнание собственной привлекательности.
Он отметил, что платье ее спускается ниже колен, хотя последняя мода разрешала открывать их. Она сидела одновременно очень изящно и скромно дико было бы вообразить ее в развязной позе или с папиросой. А ведь теперь даже в лучших семьях упадок и распущенность. Десять лет назад он бы не удивился, встретив такую девушку, но теперь... Откуда она могла взяться такая - теперь?!
Разговор шел о родителях Аси - отец, полковник Бологовский, расстрелян красными в Крыму, мать умерла от сыпняка во время гражданской войны. Стали говорить о высланном дяде Сереже. Траурный тон разговора еще больше подчеркивал белоснежность девушки. "Лилия на гробнице",- подумалось Олегу, как вдруг лицо Аси засветилось счастливой улыбкой:
- Ой! Воробьи-то!
Все с невольной улыбкой посмотрели сначала на нее, потом на окно, где за стеклом, на карнизе, галдели и дрались воробьи, урвавшие откуда-то не то сухарик, не то еще что-то.
Ася вдруг покраснела:
- Бессовестная я! Дядя теперь страдает, а я смеюсь. Сама не знаю, почему я такая!
- Напрасно, - сказал Олег. - Ваш дядя только радовался бы, услыша ваш смех.
- Да, дядя очень любит мой смех, - сказала Ася вслух. - Однажды в апреле мы гуляли вокруг Арсенала в Царском Селе, а там кусты ольхи стояли, все осыпанные розовыми почками. Они были такие настороженные, готовые вот-вот распуститься. Я так и кинулась их целовать, а дядя смеялся и говорил, что я сама будто весенняя почка.
Ее воспоминания передались Олегу. Он вообразил себе лес в имении отца, себя юношей и своего пойнтера Рекса. Как хороша бывала весна в березовых перелесках, и как радовал его тогда талый снег, первые фиалки, пробивающаяся робкая трава... Куда девалось все это? Есть ли оно хоть где-нибудь?..