- Видите - третий день валяется! - негодующе бросает Коншин.

- Я же говорил вам... - покачивает тот головой.

Они вытаскивают раненого из шалаша. Тут поспевают и санитары.

- Немедленно в санвзвод! Скорей! - Санитаров уговаривать нечего обстрел-то вот-вот начнется. - Сразу возвращаться! Поняли?

- Вот так-то, сержант... - задумчиво говорит Савкин. - Такие дела.

- Черт знает что! - возмущается Коншин.

- Вы думали, что всех раненых обязательно подбирают?

- А как же?

- Не до того в бою бывает. Сосед по цепи, увидев, что ты ранен, может только перевязать тебя и должен спешить дальше. Тащить тебя в тыл он права не имеет. Должны санитары. А много ли их? Теперь понимаете?

- Да, - шепчет Коншин.

Все это странно и страшно, но, видимо, это и есть война - будни войны, быт войны, непорядки войны. И со всем этим надо примириться, потому как ничего не изменишь, ничего не сделаешь. Такова война. "Но почему не изменишь?" - думает он. Нет, пока он жив и в состоянии командовать, ни один раненый не останется на поле боя, не останется без помощи... Да, да, обязательно. Он говорит об этом Савкину. Тот еле заметно улыбается.

- Ваша обязанность, командир, вести бой. Не до того будет.

Рассвело уже совсем, и Коншин заставляет себя идти к краю, осмотреть поле боя как положено - наметить ориентиры, возможные укрытия в складках местности и, может быть, разглядеть немецкую оборону.

Поле расстилалось метров на восемьсот... Метрах в трехстах стоит черный подбитый танк - первый ориентир. Немного в стороне, почти посреди поля, - две одиноких березы. Откуда они на поле? Но это ориентир номер два. Дальше темнеет крышами Овсянниково... Убитые лежат ближе к роще. Не прошли и половины пути. Снег на поле желтоватый, и кое-где рыжеет земля, как подтеки крови... Коншин отворачивается - в голове туман, в горле какой-то комок, который он не может выпершить. Все как в тяжелом сне. Но нет, это все настоящее - и поле, и деревни, которые они будут брать, и мертвые. Это правда. И надо как-то приспосабливать себя к ней.

Он отходит от края, находит свою лежку около большой ели, присаживается, закуривает... И вдруг чувствует невероятную усталость во всем теле, глаза слипаются, и то напряжение, которое держало его эту ночь, это утро, спадает, сознание отключается, и он задремливает, - может быть, на минуту, может, на десять... Но в воздухе уже что-то завывает, звук нарастает, переходит в визг, потом захлебывается, раздается взрыв. Коншин вскакивает, а потом сразу падает, прижимается виском к стволу дерева и лежит... Начался обстрел! "Вот что это такое", - думает он, почему-то не испытывая ожидаемого страха. Может, потому, что мины рвутся сравнительно далеко. Несколько плюхаются, не долетев до рощи, на поле; несколько перелетают ее и рвутся на другой стороне леска. А может, потому, что сидит в душе какая-то глупая уверенность, что налет кончится благополучно. Но все же его тело непроизвольно сжимается, он весь напрягается, когда над ним завывает мина, и только с ее взрывом где-то в стороне его ненадолго отпускает, но звук следующей мины заставляет вжиматься в землю и холодит тело.

Обстрел длится минут пятнадцать, но сосчитать, сколько было пущено мин, Коншину не удалось - не до того. Вот вроде тишина опустилась на передовую, наверно, все, кончили немцы? Он поднимается и зовет отделенных. Удивительно и счастливо - никого не задело. Бредет по роще и видит, как, потягиваясь, приподнимаются ребята со своих лежек, как сходит с их лиц землистая бледность, как оживают глаза... Закуривают, и начинаются разговоры. Прошли первые страхи, первое оцепенение при столкновении со смертью, и жизнь вступает в свои права.

- А кормить нас собираются, командир? - слышит он первый вопрос.

- Об этом до ночи забудь, - говорит кто-то из "бывалых".

- А в общем-то бьет фриц не очень прицельно.

- Жить можно...

Да, оказывается, на этом пятачке можно жить... Да, можно... Лишь бы начальство не трепыхалось, лишь бы не тревожили их больше, а оставили здесь. Смастерили бы они шалашики, устлали их лапником, а в касках, валяющихся кругом, жгли бы маленькие костерики для согрева и для прикурки... В общем, жили бы...

Кто-то начал уже штыками от СВТ подрубливать молодые елки, кто-то уже обламывает ветки - сооружает себе лежки, чтоб не на снегу валяться. Но. Вот это "но" давит и сжимает сердца холодом... Временно они здесь, видно, и ждет их другое - бежать им сегодня по этому полю, извиваться под пулями, а добегут ли до той чернеющей вдали деревеньки, одному богу известно... Как поглядишь на это поле, на серые комочки, там лежащие, так и подумаешь: ничем ты от них не отличаешься, только вчера были они тоже живыми, только вчера выхрипывали "ура", а вот полегли навечно... Потому не смотрят ребята на поле, отводят от него глаза, а чтоб не думать, стараются занять свои руки и головы другим. Потому и взялись после обстрела за разные мелкие дела. И об кормежке разговоры для того же - отвлечься, почувствовать себя живыми пока, и остальные разговоры для того же...

- Что ж это начальства нет?

- Завели взвод на пятачок, а сами...

- А фрицы с трех сторон...

- Порядочки, - этот ехидный голосок слышал Коншин еще в эшелоне.

- А и верно, командир, где ж ротный, политрук? - подходит один из отделенных. - Сходили бы узнали.

"Сходить надо бы, - думает Коншин, но как при свете овраг переходить? Наверняка немцы наблюдают, наверняка нацелены туда снайперские винтовки, да и взвод покидать вроде бы нехорошо". Но и второй отделенный про то же твердит: надо узнать, где начальство, - ворчать люди начали...

Подходит Коншин к оврагу... Да, метров сорок открытого пространства, ни кустиков, ни пенечков. А справа - занятая немцами деревня за полем. Прогляд и прострел для немцев - лучше не надо.

Савкин, провожавший его до оврага, говорит:

- Вон к той сосне бегите, а там перележите. Когда кончат стрелять, тогда уж дальше двигайтесь.

- Думаете, стрелять будут?

- Наверняка. Наблюдают за этим местом.

Коншин напрягается, старается подавить нервную зевоту, которая вдруг накатила на него, и бросается через овраг. Уже на той стороне он впервые в жизни слышит, как поют пули, а обернувшись, видит, как врезаются они в дно оврага, как впиваются в оставленные им в снегу следы. Но и тут почему-то не очень ему страшно. Он хорошо ползает, хорошо окапывается, умеет применяться к местности, и ему кажется, что от пуль можно спастись, другое дело - мины. Немец дает еще очередь и замолкает. Коншин поднимается, машет рукой Савкину, тот ободряюще улыбается - первое, так сказать, крещение.

Минометный обстрел, который шел в середине рощи, пожалуй, был посильней, чем на пятаке, занимаемом взводом Коншина, тоже обошелся без потерь для первого и третьего взводов кравцовской роты. Кидали немцы мины не очень-то точно - много их рвалось перед лесом, много улетало вглубь и перелетало роту. Кравцов прохаживается и приглядывается к бойцам... Вроде ничего, струхнули не очень. Сейчас дымят все цигарками, делятся между собой насчет прошедшего обстрела, но в глазах у всех одно - будет ли наступление? А Кравцов и сам пока того не знает. Уж если и наступать, то надо бы на рассвете. Но, видно, комбат с комбригом ведет переговоры, обещал же добиться отмены. И верно, надо осмотреться, хоть какие сведения о противнике получить, нельзя с ходу, наобум.

Подходит он к Шергину. Тот сидит на снегу, колени к подбородку, смотрит на поле, губы сжаты, но лицо вроде спокойное.

- Ну как, Шергин? - спрашивает Кравцов. Нравится ему этот взводный. При минометном налете хоть бы что в его лице дрогнуло, и людей умело рассредоточил.

- Я думаю, по этой балочке и вести взвод, - показывает рукой Шергин. Видите, кончается она у танка. Может, полпути скрытно сумеем подобраться.

- Пристреляна она у немцев, Шергин, минометами.

- Да, конечно, но от пулеметов спасет. Пойду по ней.