- По уставу, лейтенант, командир может и должен даже силой заставить исполнить приказ. Вплоть до применения оружия.

- Это я знаю. - Лейтенант закашливается. Курить он начал только на марше. - Но если и под угрозой оружия... не выполнит, что тогда? Ты сможешь застрелить человека?

- Не знаю...

- А я знаю - не смогу. И что делать?

- Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать что положено.

Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.

- Как настроение у взвода?

- "Бывалые" скисли, а кто впервые - те ничего, - отвечает Коншин.

Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:

- Ты слыхал, что говорил комбат? Но я... я пойду впереди взвода... Ты понял?

- Зачем это?

- Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?

Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат... Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин - нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.

- Я прикажу сейчас устроить вам шалашик. - Коншин встает.

- Не стоит...

- Ну, хоть лапнику нарубят... Простудитесь так.

- Ерунда... - чуть улыбается лейтенант.

Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью - взволнованного, даже вроде ошарашенного.

- Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку... Понимаешь, в р-разведку!

- В бригадную?

- Нет, в батальонную.

- Ты ж говорил - переводчиком?

- Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.

- "Языка"-то надо сперва добыть, - отрезвляет Илью Коншин.

- Ко-не-чно...

- Ты доволен, что ли?

- Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.

- Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?

- Нау-чусь, Леша, нау-чусь. - Он набивает трубку.

А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.

- Ты чего? - спрашивает Илья.

- Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?

- Помню... Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое... И язык я знаю...

- Что же другое?

- Интеллект.

- Думаешь, пригодится?

- Надеюсь. - После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: - Леша, что ты чувствуешь?

- Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.

- Только-то? Не верю.

- Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, - мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы... - Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.

- Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно... Желаю...

- Не надо прощаться, - перебивает Коншин. - И вообще... без сантиментов, Илья. Живы будем - не помрем, как говорит Чураков.

Коншин обходит свой взвод... Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют... Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые - кому сколько - доведется пробыть на передовой.

Задолго до темноты батальон уже на ногах... Стоят, приплясывают, хлопают друг друга по заиндевевшим спинам - греются, ожидая команды на построение. Скорей бы трогаться, согреться на ходу, а то совсем закоченели. Был этот последний отдых не в отдых. Без шалашей, без костров разве можно было поспать по-человечески? Только задремлешь малость, как просыпаешься от холода, встаешь, пляшешь на месте, оттираешь замерзшие руки, потом опять валишься в снег на полчасика, и опять забирает холод, опять поднимаешься - так весь день. Уж скорей бы к месту прибыть, там хоть ночью, может, поспать удастся?

Тут-то и раздается странная, непонятная для людей команда - отдать старшинам свои вещевые мешки, в которых все нехитрое солдатское хозяйство: смена белья, полотенце, портянки запасные, мыло, бритва, бумага для писем, обрывки газет на закурку, ножичек, у кого и пара сухариков сэкономленных. Все нужное, для жизни необходимое, а главное - невесомое совсем. Чего начальство удумало? Чтоб немцев сподручней было гнать? Да не мешки оттягивают спины и шеи. Тянут пояс автоматные диски, гранаты, противогаз, запас патронов, каски тоже давят голову, а больше всего очертели лыжи с палками, которые без дела тащат они всю дорогу. С нехотью расстаются бойцы со своими вещмешками, не видя смысла, необходимости в этом. Что, мертвые они уже, которым не надо ничего? Кто подогадистей, рассовывают содержимое мешков по карманам, а кто еще поумнее - выбрасывают противогаз и в сумку от него упрятывают все. Остальные - по недомыслию - сдают мешки со всем имуществом.

И не легче стало идти, а труднее, потому как после отдыха свертывают они с большака и сквозь лес по снежной целине топают. Некоторые на лыжи пробуют стать, но крепления на них - хуже быть не может, соскакивают лыжи на каждом шагу, одно мученье, и приходится это дело отставить. Начальство дорогу эту, видать, некрепко знает - останавливается батальон часто и стоит долго, пока они там по карте сверяют... Два раза поворачивают их обратно, все же к середине ночи выходят к большому селу.

Здесь-то и видят они фронтовое небо во всей его красе и жути. Красными пунктирами секут его трассирующие, голубовато вспыхивает горизонт, а где-то слева багрово догорает пожар... Вдалеке раскатами грома бахают "катюши", и долго рокот катится по окрестностям, пока не замирает...

Жадно смотрят ребята на эту иллюминацию - интересно все очень. И думают поверни их сейчас обратно, назад, в тыл, почувствуют они разочарование... Как же пройти мимо, не испытать, не узнать, что такое война? Да никак это невозможно!

Недолго постояли они в селе, двигают дальше. Вроде и усталость прошла, будто магнитом тянет к себе недалекая передовая. Командирам глотки рвать уже не надо - идут люди и так, не растягиваются, не отстают...

И вот видит Пахомов свою Волгу... Но она ли это? Узенькая, с пробитым минами и снарядами льдом, какая-то жалкая... Но все же чувствует - душат слезы. Нагибается у проруби, берет ладонями обжигающую холодом воду и... пьет. Хочется еще постоять, поглядеть на родимую, но напирает сзади взвод, и шепотливая команда: "Вперед, вперед!" - гонит дальше.

Рядовой Диков опасливо смотрит на реку - то тут, то там чернеют проруби, выбитые не ломом и лопатой, - значит, долетают сюда немецкие снаряды. Вот и дошел он до фронта, ничего придумать не смог. Зловеще темнеет противоположный крутой берег с огромными соснами, а в просветах между ними мечутся вспышки ракет - холодом заходится сердце. Осторожно переходит он реку, обходя полыньи, и вдруг одной ногой проваливается в трещину во льду. Останавливается. Сверкает радостно мысль - вот и выход! Нагибается, будто ботинок зашнуровать, пропускает взвод и, увидев, что сзади никого, резко, не вынимая ногу из трещины, валится на лед, взвизгивая от боли. Больно! Это хорошо! Значит, перелом! И чувство дикого облегчения заглушает боль, но он стонет, громко стонет, пока не подбегает к нему Коншин:

- Что за фокусы, Диков? Чего лежите?

- Наверное, ногу сломал, командир, - охая и подскуливая, отвечает Диков.

- Санинструктор! - кричит Коншин. - Подите сюда!

Санинструктор ощупывает ногу Дикова, мнет ее, не обращая внимания на его "охи", а потом, попросив Коншина придержать малость Дикова, дергает его за ногу, вправляя вывих.

- Вот и все, Диков. Можешь топать дальше.

- Не могу я! Не могу! Вы что, не понимаете? Сломал я ногу-то! Сломал!

- Ерунда, никакого перелома. Вставайте!