– Да?.. – сказал Фару рассеянно. – Подождём окончания… Вы очень добры… Ну а теперь, дети мои, я возвращаюсь к моим печам.

– Слышал бы вас Марсан!.. – прыснула Клара. Во мраке от весёлого её смеха у неё на месте рта образовался большой чёрный провал, как у покойника.

Фотографы в партере взметнули вверх там и сям дряблые магниевые монгольфьеры, и Клара зевнула:

– Это теперь надолго… А что, если нам выбраться отсюда и пойти выкурить по сигарете и выпить грогу?

– Нет-нет, – поспешно сказала Фанни. И тут же добавила: – Во всяком случае, я – нет. Я продрогла, устала… Вы идите втроём, а я отдохну… Да-да, идите!

Оставшись в ложе одна, Фанни снова прислонилась головой к перегородке и стала терпеливо ждать. Невзгоды, с которыми она столкнулась, удручали её. Ей то хотелось погоревать, как она горевала в юности, – бурно, исступлённо, не стыдясь окружающих, – а то она с сожалением вспоминала о своей прошлогодней безмятежности, о горькой маленькой тайне отпущения грехов мужу. Она не могла простить своему горю, что оно не было безутешным и занимало место где-то между отчаянием и безразличием – в той духовной сфере, где находили себе приют развлечения, удовольствия, угрызения совести и компенсации. Она всё не переставала удивляться тому, что измена эта никак не повлияла на её отношение ни к Фару, ни к самой Джейн…

«Если отвлечься от того, что мне трудно вынести это, зла я ей не желаю… По крайней мере, я не думаю, что желаю ей зла…»

Первой вернулась не Джейн, а Клара Селлерье.

– Вы дремали, таинственная красавица? Я вас покидаю. Нет? Тогда, деточка, я сообщу вам новости фирмы: у Марсана начал нарывать палец и поднялась температура… Дорилис и Бизе говорят – какое там говорят, они прямо кричат там наверху – что Шоккар ангажировал их здесь только затем, чтобы поудобнее иметь в своём распоряжении их обеих… Вы бы только видели, как Фару водворял там мир! Он держал одной рукой Дорилис, а другой Визе, и они пользовались этой ситуацией, можете себе представить, особенно Дорилис. Просто умора…

«Когда у тебя нет подруги, – размышляла Фанни, – у кого спросишь совета? Ни у кого. Впрочем, чего он стоит, совет подруги? Эта старушка Клара поделилась бы со мной такими соображениями – в духе её традиций, – что меня начинает тошнить при одной мысли о них… Она поделилась бы со мной соображениями Франсильон или Мими…»

– А дождь перестал! – воскликнула, входя, Джейн. – Я знала, что барометр не обманывает. Стало так тепло…

Вместе с ней в ложу проникли прохлада, сырость и угольный запах парижского дождя. Её холодная рука тут же нашла руку Фанни.

– Начинают, Фанни. Бегите, госпожа Селлерье! Сильвестр пообещал отрубить голову каждому, кто скрипнет дверью или откидным сиденьем после того, как поднимут занавес… Между вторым и третьим актом декораций не меняют, так что можно надеяться, что не позднее чем в два часа… Я оставила Жана Фару с одним из сыновей Сильвестра, но так как они у него близнецы, то я затрудняюсь сказать, с кем именно…

Она наклонилась к Фанни, пытаясь поймать её взгляд под полями шляпы.

– Не знаю почему, но у меня такое чувство, что вы не совсем в своей тарелке… Это меня беспокоит. Я не люблю оставлять вас одну… Держите, вот вам букетик фиалок. Им не хватает только фиалкового запаха…

Фанни, не видя его, дотронулась до крохотного букетика, тугого, усеянного каплями воды, ещё живого и пахнущего прудом, словно какая-нибудь водяная живность. Она поблагодарила, кивнув головой, и улыбнулась, не разжимая губ. Рядом с ней сидело единственное человеческое существо, с которым она могла поговорить с надеждой быть понятой. Она сильнее запахнула манто, подвинулась, чтобы Джейн могла сесть.

– Они там говорят, в соседнем кафе, что, похоже, пьеса получилась очень сильная…

– Да-да… Ради разнообразия.

– Ради разнообразия?

– Ну да, ну да… «Сильное произведение… Мощно выстроенный третий акт… Твёрдая рука ведет героев драмы к их цели…» Мы столько перечитали всех этих клише, а вы – ещё больше, чем я, раз вы наклеиваете вырезки… «Мощь» Фару – это… это и есть сам Фару во плоти… Это его естество, его ритм… Я всегда думала, что если бы Фару был маленьким тщедушным человечком в пенсне, то мы читали бы нечто другое: «Тонкая проницательность… Филигранная ирония…» Вы не находите?.. Нет?

– А что думает Фару об этих ваших рассуждениях? Вы с ним об этом беседовали?

– С Фару не так-то легко побеседовать. Вы этого никогда не замечали?

– Как же, – согласилась Джейн.

Подняли занавес. На сценической площадке Мериа и Дорилис, одна – всё время повышая свой невыразительный детский голос, другая – играя своим бархатным, немного хрипловатым контральто, принялись штурмовать главную свою сцену. Одна стремилась сохранить любовника, которого ей не хотелось бы иметь в качестве мужа, а другая боролась за то, чтобы этот же мужчина принадлежал ей. Дважды после их реплик среди полусотни зрителей в зале раздавались громкие хлопки аплодисментов, стрелявшие словно стручки, попавшие в огонь.

– Как здорово, – шепнула Джейн.

Актрисы прибавили показного самообладания, притворной гордости: они уже предвкушали свой завтрашний успех. Их игра окрасилась тем избытком естественности и убедительности, который способен превратить театр в арену самых примитивных восторгов. Фанни услышала, как голос Клары Селлерье выкрикнул: «Браво!» во время паузы, которую Фару обозначил специально для того, чтобы дать возможность крикнуть «браво», и ожесточённый диалог продолжился. Фанни слушала его без тени благоговения.

«Может быть, он и в самом деле думает, что в жизни всё происходило бы именно так? Он меня просто смешит».

Укрытая тенью, она, не поворачивая головы, скользнула взглядом в сторону Джейн. Та кусала ноготь и часто моргала ресницами.

«Она волнуется… Может быть, и она тоже думает, что в жизни всё именно так бы и произошло… Какой же день придётся выбрать, чтобы она узнала, чтобы я тоже узнала, что это происходит совсем не так?..»

Трагические восклицания ранили ей слух. Мериа всё слабела и слабела, сдавая свои позиции наступающей на неё Дорилис, одержимой и похожей в своей несгибаемой прямоте на Жанну д'Арк:

– Вы ведь не знаете, вы уже не знаете, мадам, на что способна молодая девушка… Всю нерастраченную силу, всё неведение, которое я ношу в себе, всё, что я в состоянии совершить наихудшего, всё возвышенное, на что я способна, я пускаю в ход против вас, я бросаю в битву за него!..

А Фанни внутренним взором видела двух реальных женщин, хмурых, сдержанных, озабоченных тем, как бы не сорваться на крик, как ускользнуть от любопытства прислуги, как соблюсти приличия… Ей стало холодно. «Вот уже скоро… Уже скоро…» Около её затылка появилась рука, подняла меховой воротник, потом скользнула вниз, взяла её под руку и замерла в тепле локтевого сгиба, будто задремала.

«Всегда эта рука… Что делать с этой рукой? А вдруг в один из ближайших дней мне придётся оттолкнуть эту руку, силой разжать пальцы, которые, возможно, вцепятся в мою руку, в ткань моего платья?..»

Эта неподвижная рука занимала её больше, чем финал акта. Джейн, напротив, напряжённо следила за перемещениями актёров по сцене, как будто, не слушай она столь внимательно, ею бы овладело чувство вины. Бесшумно вернулся Жан Фару, сел на место в углу, которое Джейн, прижавшаяся к Фанни, оставила свободным, и просидел так до самого конца акта, не думая ни о чём, кроме этих сплетённых рук, проклиная их, осуждая глазами Фанни, приказывая ей отпустить прижавшийся к ней локоть. Не произнося ни слова, Фанни упрямилась, не сдавалась, и занавес опустился прежде, чем она уступила.

– О!.. Браво! – крикнула Джейн, на секунду отстав от общего неистовства публики.

Занавес опускался и поднимался, как и подобает на генеральной репетиции. Мериа уже демонстрировала ту опустошённость актрисы после спектакля, которая будет делать ей честь завтра, а Дорилис, кланяясь, снова превратилась в несокрушимую отроковицу, на которую театр мог рассчитывать ещё лет двадцать пять.