– Дельвай, прежняя секретарша Фару, помните?

– Только не Дельвай, Джейн! Нет-нет, только не Дельвай!

– Что она вам такого сделала?

Под свободно спадавшими волосами и по-восточному белым лбом открылись влажные глаза Фанни – нежной и дикой жертвы кораблекрушения. Она с трудом взяла себя в руки, чтобы прогнать образ той прежней Дельвай – толстой, коротконогой, деятельной, беременной… Дельвай за работой… «А Джейн? А Джейн?..» Джейн отсутствует, Джейн испарилась…

– Ничего, – признала она. – Но на деле есть вещи более неотложные, чем вызов Дельвай. Бумажное хозяйство Фару разве не может подождать? Да пусть оно идёт к чертям, это бумажное хозяйство Фару!

– К чертям – согласна, но не к вам… Подумайте…

– Вот именно. Мне нужно какое-то время, чтобы подумать.

Она снова откинулась на свою подушку волос. Когда внезапно вошёл одетый Жан Фару, она жалобно вздохнула.

– Опять нездоровится, мамуля? Что-то уж очень часто… Почему вы не сходите к врачу?.. Я зашёл только пожелать вам спокойной ночи…

Он поцеловал ей кончики пальцев, и она увидела, что он изменил причёску. На запястье у него был тоненький золотой браслетик, а на рубашке – булавка с камнем, которой она раньше не видела. Обе женщины читали, как в открытой книге, этот ясный язык оставленных женщиной печатей.

– К счастью, я оставляю вас в хороших руках… Спокойной ночи, Джейн…

Он вышел с лёгкой недоброй улыбкой на лице. – Как он доволен, – сказала Джейн. – Он пошёл, бросив нам, если я не ошибаюсь, «отравленный намёк».

– Бедный мальчуган! – сказала Фанни рассеянно.

– О! Ну вы уж… – возразила ей Джейн. – Чем жалеть их, вы подумали бы лучше о себе.

Это множественное число заставило Фанни задуматься. Потрескивание дров в камине и размеренный звук иголки, делающей стежки, навевали на неё дремоту.

– Что это вы там шьёте? – спросила она внезапно. – Ремонтирую мои зимние перчатки, – сказала Джейн. – Кожа на них такая грубая… Им сносу нет, и они очень выручают в дороге…

– Ах да…

При слове «дорога» Фанни вздрогнула. Она представила себе холод, свистящий ветер, белые сухие набережные, увидела номер в отеле с лампочкой без абажура под потолком. Она была не из тех, кто любит изгнание; ей казалось, что быть одинокой – это значит быть отринутой и что в такой ситуации остаётся только ждать.

Прошёл лакей, пронеся в спальню к изголовью кроватей бутылку минеральной воды, апельсины и два стакана.

«Апельсины и два стакана… – сказала себе Фанни. – Всё правильно, скоро вернется Фару».

Она страшилась ночных часов, спаренных постелей и тел, Фару и, возможно, его сладострастной стратегии, которая была отнюдь не безопасной…

«Я его знаю, – заранее выбирая смирение, подумала Фанни. – Он постарается вести себя более достойно, чем сегодня днём… О! Этот день…»

– Джейн! – воскликнула она. – Не можете ли вы мне сказать…

Штопальщица ждала, держа иголку на весу. Она не стала натягивать на своё настоящее лицо маску приблизительно тридцатилетней девушки, и от улыбки у неё на щеке образовалась глубокая горькая складка.

– Фанни, теперь я не вижу ничего такого, что бы я не могла вам сказать…

– Тогда скажите мне, не находите ли и вы, как я, что Фару сегодня проявил себя невероятно?.. Что он был…

Тут она уже не сдержалась, встала и дала выход своим чувствам в крике:

– Я считаю, что он вёл себя так глупо, так глупо, что хуже просто не бывает! Ну почему он вёл себя так глупо?

– А как, по-вашему, он должен был себя вести? – резко возразила Джейн. – Вы думали, он будет блистать остроумием? Или станет вас бить? Или выбросит меня в окно?.. Мужчина в такой ситуации… Из ста не найдётся и одного, который бы вышел из положения с достоинством, если уж не с честью…

Она тряхнула головой.

– Для них это слишком трудно, – заключила она без комментариев, словно оставляя при себе самое очевидное из своего опыта.

– Почему? – слабым голосом спросила Фанни. Джейн откусила нитку зубами.

– Да просто потому. Понимаете, они ведь все застенчивы, – сказала она, употребляя всё то же оскорбительное множественное число. – И потом, так уж они устроены, что во всём, что мы называем сценой или спором, они тотчас усматривают для себя возможность освободиться от нас насовсем…

Фанни ничего не ответила. Она мысленно видела прежние, наполненные любовью дни, когда она плакала и кричала от ревности перед Фару, перед отстранённо молчавшим Фару, вознёсшимся на одну из тех вершин, откуда противник-мужчина взирает на то, как кружится и падает вниз, в пропасть, его самое дорогое достояние, некое надоедливое излишество… Фанни прошлась от одного окна к другому, чтобы размять затёкшее тело. Она остановилась перед Джейн и смерила её внимательным взглядом:

– Вы преследуете какую-нибудь цель, говоря мне так плохо о Фару?

– Цель? Нет!

– Есть по крайней мере какая-нибудь побудительная причина? Какой-нибудь проект? Намерение, наконец, какая-нибудь идея!

Она прижимала двумя руками к бокам свободное тёмно-розовое платье и трясла над Джейн облаком волос.

– Вы меня в чём-то подозреваете? – спросила Джейн дрожащими губами.

– Нет! Я вас ещё не подозреваю! Но почему вы говорите мне плохо о Фару?

Джейн сузила глаза, направленные в сторону двери кабинета. Словно избегая лишних слов, которые ей понадобились бы, чтобы объяснить поведение мужчины, она предпочла просто обвинить его, помня лишь об изначальной обиде.

– Это со злости, – объявила она, выдержав взгляд Фанни.

«Со злости… – повторила про себя Фанни. – Как в случае с Кемере, в случае с Дейвидсоном – так, что ли?..»

Она не понимала ни того, как это Джейн может ставить на одну доску великого Фару и какого-то там Мейровича, ни того, что у Джейн в запасе есть только одно слово «злость», чтобы обозначить им неблагодарность, сардоническую резкость, которыми самка любой расы платит самцу, от которого, понеся ущерб, она ускользает.

– Со злости, – настаивала Джейн, – со злости, а что вы хотите?.. Вы даже этого не понимаете, так ведь? Это потому, что вы Фанни… Вы существо слишком чистое для всего этого, дорогая… дорогая Фанни…

Она осмелилась наконец схватить свисавшую руку и уже прижимала её к щеке. Рука, охваченная тревогой, боролась, ускользала, сделалась совсем мягкой, чтобы вырваться, и Джейн снова взялась за иголку.

«Вот он и наступил, – размышляла Фанни, стоя перед чёрным стеклом, – вот он и наступил, этот час, когда мне надо решить, разожму ли я силой эту руку, которую ждала… Эту руку, сжимающую моё запястье, прикорнувшую в моей ладони, пробравшуюся под мой локоть, эту руку на моём плече, эту руку, обнимающую мою руку во время летних прогулок… Я была уверена, что буду и дальше иметь дело с этой рукой, которая приносит вигоневое покрывало, поднимает воротник моего манто, ухаживает за моими волосами, с этой рукой, на которую наталкивалась моя рука под влажными простынями больного Фару-младшего… Это та же рука, в чернильных пятнах от копирки, которая красит в фиолетовый цвет пальцы Фару и выдаёт мне его…»

– Там ледяной холод между окнами, Фанни… «Но, – мысленно продолжала Фанни, послушно возвращаясь к огню, – где я найду такие весы, на которых можно было бы взвесить и то, чем я обязана этой руке, и то, что она у меня взяла, и есть ли у меня право искать эти весы?..»

Она погрузилась в глубокое раздумье, временами граничащее со сном. Когда она открывала глаза или отводила их от камина, взгляд её скользил по гостиной, заставленной торшерами и увешанной большими абажурами.

Джейн разложила на одном из столов папки и кляссеры. «Бумажное хозяйство Фару…»

– Это нужно – всё, что в них находится? – спросила Фанни.

Отливающая светлым золотом и серебром круглая головка и молодое усталое лицо обратились к ней.

– Ни в малейшей степени. Но он требует, чтобы всё сохранялось. Мания, конечно. Ну да это его дело. Я не допускаю никакого беспорядка, уж вы меня знаете…

Тёплая тишина снова сомкнулась, нарушаемая снаружи нерезкими шумами, защищённая тихим, равномерным бормотанием пламени. Около одиннадцати часов Джейн встала и унесла папки и кляссеры в рабочий кабинет.