Нельзя сказать, чтоб команда была счастлива оттого, что в этот момент появляемся еще и мы со своими ящиками, которые тоже нужно поднимать с катера лебедкой, укрывать брезентом и тоже привязывать.

Нас никто не встречал в Архангельске. Не перевозил «мотором» наши ящики. Перед самым отъездом из Киева нам пришла телеграмма, что Косцов, наш Сашка Косцов, утонул в Кузнечихе. Мотор «забарахлил», волной от проходившего тяжело груженного парохода опрокинуло лодку. Сашка не выплыл — Сашка, прекрасно управлявший мотором и такой же прекрасный пловец. В мирной, всегда спокойной Кузнечихе. Не только радости, но уже и потери привязывают нас к этой земле.

Вместе с моряками машем остающимся на причале женщинам, машем Архангельску.

Через три часа о нос «Бежецка» с хорошо знакомым шумом разбиваются невидимые в темноте волны Белого моря.

Утром их сменяют зеленые, с лиловатой пеной волны Баренцева.

Солнце неожиданно, как всегда на море, прорвавшись через туман, светит в темно-красные берега; на одном из них виднеется крохотная избушка, еще одна, еще какие-то строения. Мы проходим мимо. Меня не оставляет ощущение, что вот прошла мимо какая-то земля, на ней живут люди, а я на этих берегах, может, никогда не побываю, не узнаю живущих в этих избушках людей, людей, которые строили их, чтобы жить у стыка холодных морей, и мне кажется, что на этих берегах осталось что-то очень для меня важное, очень мое… Как часто вынуждены мы пройти мимо таких берегов, чтобы хватило времени дойти…

Миновав пролив между островами Вайгач и Новая Земля, «Бежецк» уже в Карском море.

Мокрые ступеньки раскачивающегося трапа выскальзывают из-под нерпичьих пимов, с глухим звуком, отдающимся где-то внутри корабля, ударяются о мокрый черный борт — это мы, наконец, спускаемся в шлюпку. Отчаливаем. «Бежецк» делается чужим, все мысли — к берегу, о береге. Со шлюпки он даже и голубой полосой не виден; а море не успокаивается, и через некоторое время мы уже мокрые.

Володя улыбается — что ж, началось.

Я считаю, что мне все же необыкновенно везет.

Много дней было туманно и пасмурно. Мелкий дождь смешивался с брызгами разбивающихся волн. И вот сейчас, когда шлюпка наша, огибая песчаную отмель, повернулась так, что стала видна серая, пятном, земля, выглянуло солнце.

Оно могло выглянуть и раньше: по небу уже несколько часов вместо клочьев тумана неслись плотные, резко очерченные облака, но солнце выглянуло именно сейчас, и сразу стали видны линии буро-лиловых сопок с упругими спинами — твердая, недвижная земля над текущим блестящим морем, земля с большими пятнами сверкающего снега; стали видны обрывистый берег, и скалы, и отдельно окруженный водой остров — мы потом узнали — Халеу-Ного, Остров, На Котором Живут Чайки. И берег и остров обведены белыми контурами — пеной разбивающихся волн. Белым контуром обведены и черные камни, торчащие из воды у полосы песка.

Мы приближались к берегу. Сзади, удерживаемый туго натянутой якорной цепью, вздрагивал «Бежецк», а с земли уже доносился запах йода — запах водорослей, гниющих на берегу, запах болот, листьев морошки, теса, просыхающих на ветру сетей, смолы, собачьей шерсти, — разве найдешь название и определение всем удивительным запахам, несущимся с земли? Запахам земли.

Мне всегда хотелось рассказывать об этом, записать запахи, как записывают звуки, как музыку, — только в привычной мне форме, в технике черно-белой гравюры.

Наши пятнадцать тяжелых ящиков, оклеенных внутри (и оказалось, не зря!) клеенкой, уже на берегу, а щегольски узорчатые рукавицы, купленные в Москве на Кузнецком, за каких-нибудь полтора часа превратились в грязные обрывки, и только резинка цела полностью и держится еще вокруг кисти.

Нас приглашают сразу в несколько домов, поят чаем, угощают рыбой печорского засола; вопросы задают только самые необходимые: сильно ли качало в море, сколько домов привез пароход и видели ли морзверя.

Первые дни и даже первые месяцы на этом берегу мы не пишем и не рисуем. Мы готовимся к зиме — ищем дом, приводим его в жилой вид, ловим в море дрова, ловим с бригадой рыбу.

Это даст нам возможность работать: не только потому, что дом будет законопачен и застеклен, будет топливо и в бочках посоленная рыба.

Рассматривая наши рисунки и портреты, островитяне, а потом и жители Кары всегда говорили «такой» или «не такой». Это, по-моему, точнее выражает существо дела, чем слово «похож».

Очень часто мы наблюдали, что портрет, казавшийся не очень «похожим», когда изображенный на нем человек находился рядом, безошибочно угадывался людьми даже в условностях лино- или дерево-гравюры, вдали от модели; пейзаж, который мы «сжимали», обобщали — рисовали соответственно своим задачам и своему настроению, — тоже угадывался и, как ни странно, гораздо лучше по прошествии некоторого времени и вдали от самого изображенного пейзажа.

Это понятно: вдали от предмета, пейзажа, человека мы помним самое характерное, самое выразительное плюс свое настроение тогда.

И когда мы просто работаем «на разных работах» — пилим ли дрова, солим ли рыбу, — мы и узнаем берег, поселок, людей, с которыми сталкиваемся. Потом нам уже не нужно, чтобы они неподвижно, по нескольку часов позировали нам, зачастую становясь от этого вновь «непохожими», — мы уже знаем их.

Кара — это река, впадающая в море, с широким, как море, устьем — губой, от нее и море называется Карским.

Кара — поселок небольшой, домики стоят редко, как всегда, вдоль берега: школа, больница, интернат, склады, правление колхоза, жилые дома.

Иван Петрович Попов помнит, как строился первый домик, это было около тридцати лет назад; Попов — первый председатель колхоза «Красный Октябрь».

Колхоз большой, миллионер. Земли колхоза — огромная территория; стада его зимой уходят на Урал, к Оби, летом же подходят снова к морю, спасаясь от полчищ комаров, — их сгоняет резкий и холодный морской ветер. Пастухи кочуют со стадами.

Они так привыкли кочевать, жить на сопке у речки, что скучают в поселке; когда же почему-либо им приходится жить здесь, нет-нет да и стараются, пусть даже на короткое время, уехать в тундру, находя или придумывая для этого разные предлоги.

В населенные пункты они приезжают обычно за продуктами, газетами, порохом и новостями.

Охотники колхоза живут более оседло: в тундре — в чумах, на берегах моря и губы — в избушках. У каждого свой участок (участки распределяются осенью), большой, километров сто, иногда сто пятьдесят; на своем участке охотник знает все кочки, все следы, все норки и места водопоя мышей-леммингов, которыми питаются песцы.

Охотники разъезжаются на участки с осени, с октября или немного раньше, чтобы обжиться там до начала сезона охоты; в это время многие дома в поселке пустуют.

Постепенно знакомимся с людьми в поселке: в этих местах действительно «не ступала нога художника», а нам хочется работать здесь так, чтобы люди не замечали и не удивлялись нашей работе, как не удивляются занятиям человека, ставящего капканы или солящего рыбу.

Хотя поездка наша не была этнографической экспедицией и мы знали уже достаточно для того, чтобы этнография в наших работах не превратилась в экзотику, в местах, где мы живем, материал с этой стороны, во всяком случае для художника, такой богатейший и интереснейший, что вполне можно сбиться на чистую этнографию. Мне и здесь повезло, так как удалось увидеть и нечто другое: это не заслоненное ни этнографией, ни экзотикой стало для меня — для нас — главным в работе..

Несколько дней держалась плохая погода. Мы все время были на берегу, ловили в губе рыбу с одной из бригад.

К вечеру небо чуть прояснилось у горизонта — в тундре это всегда как улыбка на обветренных, замерзших губах; не обратить на нее внимания, не ответить ей невозможно.