— Сколько?

— Не знаем. Недели три. Месяц.

Переспрашивает:

— В цюме, да?

И вот у домика метеостанции стоят олени, серо-коричневые, и рога у них вовсе не грязно-белые, костяные, какие кучами валяются у складов фактории и у домов, а большие ветвистые рога, покрытые пушистой темно-коричневой шерсткой.

Четыре упряжки, четверо саней.

Володя складывает на нарты холсты и этюдники.

Сын старика и племянник, приехавшие за нами, задают все время один вопрос: «Мокнуть мозно?» — и перекладывают все по-своему, укрывают оленьими шкурами и, как мне кажется, зачем-то слишком туго привязывают нерпичьими ремнями и какими-то особо сплетенными веревками, цепляя их за копылья санок.

Юноши неразговорчивы, все время прячут глаза. Прямые складки их одежд, меховая обувь, высокие плоские шапки — все лоснится влагой. Переставляя вязнущие в растаявшей почве оленьи ноги, поправляют упряжь.

— Это будут твои олени, твои санки…

Сколько времени я ждала этого? Десять лет? Двенадцать?

Полозья скользят по мокрой траве, мокрому мху, по илистому дну бесконечных речек и ручьев озерного края, по мокрым склонам сопок.

Особым движением олени расставляют роговые наросты — делают копыто шире, чтоб меньше вязнуть в болоте, в снегу. Олени увязают в болоте по брюхо, с чавканьем выдирая копыта — звук напоминает выстрел; из-под копыт летят комья грязи, ржавые клочья гнилого мха.

Сразу за поселком большая болотистая равнина, поросшая пучками желто-зеленой травы; в болоте живут странные птицы с высокими разноцветными хохолками на маленькой голове — ларцэу.

Голубые сопки повисли прямо над болотом.

Высоким берегом реки по руслу ручья спускаемся к воде, переправляемся на другой берег.

Снова равнина — высоко над морем. Густые заросли жестких листьев морошки, ягод почему-то нет; темно-зеленый мох, неожиданно песчаная лысина, на ней валун, россыпь мелких камней, морских ракушек. Черный мох. Несколько длинных сухих стеблей какой-то травы качается на ветру.

…Берега ручья сужаются. Лучи низкого солнца не проникают сюда: белый олень одной из упряжек становится голубым.

На более сухих местах кое-где видны следы полозьев, ямки, заполненные водой, — оленья дорога в тундре.

Короткая остановка посреди ручья — олени пьют, а потом стоят, тяжело отдуваясь, с их губ в ручей падают большие прозрачные капли.

Проплывают мимо пять больших сопок, неожиданно возвышающихся на равнине, как пять громадных камней, — Пять Братьев — это мы узнали позже.

Запах сырости, прелого мха, мокрой оленьей шерсти.

Солнце касается горизонта — уже август.

Четко вырисовываются темно-коричневые, покрытые мягкой, пушистой шерсткой рога.

Юноши почти не разговаривают, погоняя оленей странным звуком: «кс-кс-кс-кшш-ш», а иногда резкими криками.

Прямо из-под оленьих копыт взлетают потревоженные птицы, пугая оленей хлопаньем крыльев.

Еще несколько ручьев, и на сопке — вон, на следующей — коричневый остроконечный треугольничек. Чум. Над ним почти вертикально лиловеет дымок.

Около часа ночи.

Разминаем непослушные ноги. Старика не видно. Около чума маленькая женщина — по лицу не поймешь, сколько ей лет: у глаз, узких, прищуренных от ветра, — морщины, а кожа нежная, свежего, золотисто-розового цвета. Обращается к нам по-ненецки. Догадываемся, что предлагает войти в чум. Сгибаясь, входит первая, откинув кусок шкуры, — иначе мы не нашли бы вход.

Юноши выпрягают оленей.

На четвереньках пробираемся внутрь жилища.

Полутемно, запах оленьих шкур. В центре краснеют угольки догорающего костра. Пытаемся сесть «в углу», чтоб не мешать, — что-то мягкое, возня, писк. Так и есть — чуть не сели на щенков, прикрытых для тепла шкурой.

Верхнее освещение вырисовывает начищенные крышки чайников, медную утварь, низенький деревянный столик сбоку, на нем белые чашки.

Юноши, сменив мокрые малицы, садятся, скрестив ноги, вокруг столика.

Какой крепкий чай. Как тепло от него становится…

Утром мы просыпаемся от странного и незнакомого звука — не то потрескивания, не то пощелкивания, — который, кажется, идет отовсюду. В чуме все поспешно встают, на ходу надевают малицы, выходят наружу. Мы тоже.

Вокруг чума олени: пощелкивают на сухой сопке копытами. Старик ночью охранял непойное стадо — ездовых быков, они пасутся обычно в нескольких километрах от чума. Теперь он подогнал оленей к чуму.

Кроме непойного стада, есть основное большое стадо, с важенками, с телятами. Пасутся эти стада отдельно. Большое стадо, в котором может быть несколько тысяч оленей, иногда уходит за десятки километров от стойбища. Олени в нем почти дикие.

Человек, охраняя стадо, ездит вокруг места, где оно пасется, большими, многокилометровыми кругами, не слишком приближаясь к оленям.

В санках несколько ружей — на случай, если придут волки; волки приходят часто.

Близко к себе олени не подпускают; фыркнет важенка, вскинет рогатую голову самец-вожак — большой хор, — все стадо, пощелкивая копытами, устремляется в тундру.

Если надо поймать оленя, его догоняют и набрасывают аркан — тынзей. Это крепкая, особо сплетенная веревка из шкуры морского зверя с кусочком отшлифованного оленьего рога на конце. В нем просверлено отверстие, по которому скользит веревка, затягивая петлю.

Олень всячески старается освободиться от веревки, пахнущей человеком, он даже готов вместе с ней сбросить рога и часто обламывает их.

Но бывает такое время — по-ненецки оно называется Месяц, Когда Падают У Оленей Рога, — веревке не за что зацепиться, и ее надо набросить на сравнительно маленькую голову оленя; иногда, стремясь освободиться от веревки, олень проскакивает в нее и передними ногами — тогда петлю затягивают у него на брюхе.

Веревка натянута; пастух, бросавший тынзей, быстро делает несколько поворотов, чтобы веревка обернулась вокруг его тела. Теперь — кто кого? Олень бьется, стараясь вырваться, скошен блестящий синевой глаз, вывернуты от напряжения розовые ноздри, оскалены зубы; когда человек близко, метрах в пяти-шести, олень бежит.

Тут обоим нужны все силы — далеко не всегда человеку удается удержаться на ногах, олень тащит его по болоту, по кочкам, по лужам, по колючему снегу.

Если близко есть еще люди — бегут на помощь; если нет — надо ждать, пока олень устанет. Но и устав, он не так-то просто дает связать себя.

Олени не выносят запаха человека. Они очень любят грибы, но даже ездовые олени — обученные быки — не едят грибы, собранные человеком. Не едят хлеба. Понюхав хлеб и грибы, брезгливо фыркают, мотают головой, чихают. Еду из рук человека берут только те олени, которые почему-либо выросли в чуме.

Нельзя подойти даже к важенке с теленком; совсем еще слабая, только что подарившая хмурой тундре темно-коричневый теплый комочек жизни, учуяв приближение человека, она поднимается и отходит. Важенка обнюхивает теленка, пахнущего человеком, иногда бьет рогами, иногда совсем бросает его — ненавистный запах угрожает свободе.

В тундре все делается на холмах.

На холме, близко от чума, полукругом стоят нарты, поднятые передками на задок предыдущих. От крайних саней тянутся длинные веревки. Ездовых быков гонят к этому полукругу; женщины и дети поддерживают веревки и, натягивая концы их, замыкают этот полукруг — олени окружены.

Мужчины идут внутрь круга и отбирают своих оленей и вожака упряжки — каждый обучает оленей по своей «методе»; олени шарахаются и фыркают.

Перепрыгнувших за юрок и убежавших оленей ловят арканами и привязывают к санкам юрка — для воспитания; собаки все время следят за действиями мужчин и без приказаний, по движениям и жестам хозяев понимают, что им нужно делать.

Так происходит дважды в сутки, утром и вечером, и только в особых случаях днем.