– Но Клаусхен днем делами не занимается, – решительно заявила она, все еще продолжая улыбаться. – Семья постановила, что в дневное время забота о прибылях должна спать. Мне что, надеть на него наручники, чтоб доказать, что он наш пленник до захода солнца?

Ее купальный костюм состоял из двух частей, и гладкий округлый животик лоснился от лосьона. Талию опоясывала золотая цепь, по всей вероятности, дабы подчеркнуть близость к природе. А золотые сандалии оказались на очень высоких каблуках.

– Будьте любезны передать супругу, что я не по делу, – настаивал Смайли. – Я приехал как друг.

Фрау Кретцшмар глотнула шампанского, затем сняла темные очки и клюв, словно сбросила маску на маскараде. Оказалось, что нос у нее картошкой. А лицо доброе, но тело гораздо свежее.

– Какой же вы друг, если я не знаю вашего имени? – Она еще не решила, продолжать ли держаться приветливо или же отбить у пришельца охоту настаивать на своем.

Но к этому времени на дорожке появился сам герр Кретцшмар и остановился возле них, переводя взгляд с жены на Смайли и снова на жену и снова на Смайли. И, возможно, замкнутое лицо Смайли и его манера держаться, а также застывший взгляд подсказали герру Кретцшмару причину его прибытия.

– Пойди последи за мясом, – коротко бросил он.

Взяв Смайли под руку, герр Кретцшмар провел его в гостиную с медными люстрами и венецианским окном, где на подоконнике стояли кактусы.

– Отто Лейпциг мертв, – без всякого вступления резанул Смайли, как только дверь за ними закрылась. – Его убили двое в кемпинге у воды.

Герр Кретцшмар вытаращил глаза, затем, не стесняясь, резко отвернулся и закрыл лицо руками.

– Вы сделали запись на пленке, – начал Смайли, полностью игнорируя спектакль. – Осталась фотография, которую я вам показывал, и где-то есть пленка с записью, которую вы для него храните. – По спине герра Кретцшмара никак нельзя было понять, слушает ли он. – Вы сами мне о ней сказали вчера вечером, – продолжал Смайли тем же непререкаемым тоном. – Вы сказали, что они говорили о Боге и о мире. Вы сказали, что Отто смеялся, как палач, говорил сразу на трех языках, пел, рассказывал анекдоты. Вы сделали для Отто снимки, но также записали для него разговор. Я думаю, у вас хранится и письмо, которое вы получили для него из Лондона.

Герр Кретцшмар резко развернулся и уже с вызовом посмотрел на Смайли.

– Кто его убил? – спросил он. – Герр Макс, я спрашиваю вас как солдата!

Смайли вынул из кармана разорванную почтовую открытку.

– Кто убил его? – повторил герр Кретцшмар. – Я не отступлюсь.

– Вот чего вы ждали от меня вчера вечером, – произнес Смайли, оставляя вопрос без ответа. – Тот, кто принесет вам это, получит пленки и все, что вы храните для Отто. Так вы с ним условились.

Кретцшмар взял половину открытки.

– Он называл это «по Московским правилам», – задумчиво протянул Кретцшмар. – И Отто, и генерал настаивали на этом, хотя мне лично это казалось глупостью.

– У вас вторая половина открытки? – перебил его Смайли.

– Да, – ответил Кретцшмар.

– В таком случае сопоставьте их и отдайте мне материал. Я использую его именно так, как хотел Отто.

Ему пришлось повторить это дважды в разных ва риантах, прежде чем Кретцшмар отозвался.

– Вы обещаете?

– Да.

– А убийцы? Что вы с ними сделаете?

– По всей вероятности, они уже в безопасности, на другом берегу, – откликнулся Смайли. – Им ведь надо проехать всего два-три километра.

– Тогда какой прок от этого материала?

– Материал поставит в трудное положение человека, который послал убийц, – пояснил Смайли, и, пожалуй, в эту минуту до герра Кретцшмара дошло, что, несмотря на железное спокойствие, его визитер расстроен не меньше, а быть может, и много больше его.

– Это убьет его? – продолжал выспрашивать герр Кретцшмар.

Смайли далеко не сразу среагировал.

– Хуже, чем убьет, – наконец отрезал он.

Секунду казалось, герр Кретцшмар намеревался спросить, что может быть хуже, чем быть убитым, но промолчал. Держа половину открытки в безжизненно повисшей руке, он вышел из комнаты. Смайли терпеливо ждал. Часы безостановочно трудились в своей клетке из желтой латуни, золотые рыбки молча смотрели из аквариума. Вернулся Кретцшмар. В руках он держал белую картонную коробку. Там на гигроскопичной прокладке лежали стопка фотобумаги, исписанной теперь уже знакомым почерком, и шесть миниатюрных кассет из синего пластика, какие предпочитают мужчины с современным вкусом.

– Вот это он доверил мне, – объявил герр Кретцшмар.

– Он разумно поступил, – откликнулся Смайли.

Герр Кретцшмар положил руку ему на плечо.

– Если вам что-либо потребуется, дайте мне знать, – твердо произнес он. – У меня есть свои люди. Времена нынче жестокие.

Из телефона-автомата Смайли снова позвонил в гамбургский аэропорт – на сей раз, чтобы подтвердить, что Стэндфаст летит в Лондон, аэропорт Хитроу. Покончив с этим, он купил марки и толстый конверт и написал на нем фиктивный адрес в Аделаиде (Австралия). Положил туда паспорт мистера Стэндфаста и бросил конверт в почтовый ящик. Затем в качестве мистера Смайли, профессия – клерк, он вернулся на вокзал и беспрепятственно проехал в Данию. В поезде он отправился в уборную и там прочел письмо Остраковой, все семь страниц, переснятых самим генералом на древней копировальной машине Михеля в маленькой библиотеке, рядом с Британским музеем. Прочитанное, в добавление к тому, что он в тот день пережил, преисполнило его всевозраставшей, с трудом сдерживаемой тревогой. На поезде, пароме и, наконец, такси он добрался до копенгагенского аэропорта Каструп. Из Каструпа вылетел дневным самолетом в Париж и за время полета, длившегося всего один час, словно прожил целую жизнь – столько навалилось на него воспоминаний, эмоций, и так остро он предвкушал грядущее. В нем снова всколыхнулись ярость и возмущение убийством Лейпцига – чувства, которые он дотоле подавлял, но все пересиливал страх за Остракову: если они так поступили с Лейпцигом и с генералом, то что же сотворят с ней? Стремительное продвижение по Шлезвиг-Гольштейну вернуло ему молодость, но сейчас, в наступившей разрядке, вновь подступило неизлечимое безразличие возраста. «Когда смерть так близка, – думал он, – когда она постоянно рядом, какой смысл продолжать борьбу?» Он снова подумал о Карле и его неограниченной власти, благодаря чему этот монстр по крайней мере видит смысл вечного хаоса жизни, смысл жестокости и смерти, – о Карле, для которого убийство человека не более чем необходимый придаток великого замысла.

«Разве смогу я победить? – копался в себе Смайли. – Один, терзаемый сомнениями, сдерживаемый чувством порядочности, – разве кто-нибудь из нас в силах противостоять этому безжалостному расстрелу?»

Самолет пошел на посадку, и предстоящая погоня вернула Смайли уверенность в себе.

«Существуют два Карлы, – рассуждал он, вспомнив снова лицо стоика, исполненные терпения глаза, тощее тело, философски дожидающееся своего разрушения. – Этот Карла профессионал, настолько владеющий собой, что при необходимости он готов ждать десятилетия, пока операция принесет свои плоды, а в случае с Биллом Хейденом – двадцать; Карла – старый шпион, прагматик, готовый понести десяток потерь ради одного большого выигрыша. И есть другой Карла – Карла с человеческим сердцем, Карла с человеческим изъяном, Карла одной большой любви. Это не должно меня сбить с пути, коль скоро, защищая свою слабость, он прибегает к методам своей профессии».

Потянувшись за соломенной шляпой, Смайли случайно вспомнил об обещании свалить Карлу, которое однажды походя дал себе.

«Нет, – мысленно возразил он. – Нет, Карла может сгореть. Потому что он – фанатик. И в один прекрасный день – а уж я постараюсь изо всех сил – он полетит вверх тормашками из-за неумения сдерживаться».

Торопясь взять такси, Смайли вспомнил, что обмолвился об этом некоему Питеру Гиллему, который как раз сейчас очень занимал его мысли.