И в каждом есть обучение высшего логического типа. Для крысы: «В мире очень много таких ситуаций, в которых мое правильное действие принесет пищу» или более обобщенно: «В мире очень много ситуаций для целенаправленного действия». Для ребенка последовательность более сложная. Да, ощущения крысы подходят и для ребенка: «Существуют такие ситуации, при манипуляции которыми я могу получить поощрение». Но, кроме того, имеется и очень интересный вопрос связи между отдельным действием, ведущим к успеху или неудаче вовне, и отдельным действием, которое поддается коррекции своими силами. Следует ли мне откорректировать то, как я играю каждую ноту? Или мне следует откорректировать какую-то переменную в последовательности нот?

При обсуждении контраста между стрельбой из винтовки и стрельбой из дробовика было ясно, что оружие различалось по степени возможности, предоставляемой для самокоррекции.

Винтовка позволяет стрелку увидеть свою ошибку при прицеливании во время одного акта. Дробовик же позволяет обучаемому судить о результате только после выстрела, но для того, чтобы научиться, ему необходимо практиковаться.

Но это также вопрос обучения – или мог бы стать таковым. В детстве, в возрасте от девяти до восемнадцать лет, я провел ужасные часы, стараясь научиться играть на скрипке, и, что касается музыки, я научился совершенно не тому, что нужно. Постоянно стараясь исправить отдельную ноту, я не смог научиться, узнать то, что музыка находится в другом, большем ряду последовательностей.

Я пишу сейчас эти строки, находясь в лесах Британской Колумбии, а мой маленький магнитофон играет «Вариации» Баха. Точность воспроизведения далека от совершенства, а клавесин звучит еще мягче, чем обычно. Но меня занимает композиция. Она начинается с утверждения, которое Бах назвал «ария». Затем идут отдельные вариации, всего их тридцать, пока, наконец, последовательность не возвращается к повторению исходной арии. Написал ли Бах эти тридцать вариаций и затем расставил их по порядку? Или каждая вариация каким-то образом определяет последующую?

Как бы там ни было, эта дилемма – рассматривать ли обучение как изменение в калибровке или как проблему самокоррекции от одного момента к другому, – кажется, присуща всем видам искусства. Входит ли в основные достоинства искусства представление данной проблемы? Заставить исполнителя и слушателя, живописца и зрителя и т.д. сдаться перед необходимостью, отмечающей границу между осознанной самокоррекцией и непроизвольным подчинением внутренней калибровке? [Также возможно, что подобное смещение логических типов напомнит нам некоторые виды опыта, который мы называем «религиозным».] Когда я учился играть на скрипке, для меня эти вопросы представляли область запретного – место, куда я боялся ступить. Существуют ли тогда такие места, которые населены ангелами, но куда боятся ступить глупцы?

Прежде чем предпринять попытку понять, что же все-таки такое – обладание чем-то священным, следует, по крайней мере, обозначить некоторые барьеры. Каждый участник в такой дискуссии должен четко оговорить свою позицию по большому количеству тем, относящихся к основным посылкам данной цивилизации, а также к религии и священному.

[Кажется, что центром эпистемологической запутанности, в которой мы все сегодня живем, является начало нового решения проблемы «тело-разум». Первый шаг к решению содержится в обсуждении различий, проведенных Юнгом между Плеромой и Креатурой, а именно, что разум является организационной характеристикой, а не отдельной «субстанцией». Материальные предметы, входящие в отопительную систему жилища – включая и хозяина дома – распределены таким образом, чтобы оказать поддержку определенным мыслительным процессам, таким, как реагирование на разность в температуре и самокоррекция. Такой способ видения, по которому мы рассматриваем умственное в качестве организационного, доступного для исследования, но не сводим его к материальному, предусматривает развитие монистического и унифицированного видения мира. Одной из ключевых идей, развитых на конференции по теме "Сознательная цель и человеческая адаптация[10]" около пятнадцати лет назад, было то, что каждая религия и многие другие системы мышления могут рассматриваться как предлагающие решение, полное или частичное, проблемы «тело-разум».] Из нескольких способов мышления о системе «тело-разум» большинство являются, по моему мнению, неприемлемыми решениями данной проблемы, они-то и составляют основу для возникновения целого ряда предрассудков, которые можно разделить на два класса.

Есть такие формы предрассудков, которые помешают объяснение жизни и опыта вне пределов тела. Какой-то отдельный сверхъестественный орган – разум или дух – должен вроде бы влиять и частично управлять телом и его действиями. В этих системах верований остается неясным, как разум или дух, будучи нематериальными, могут влиять на материю в целом. Говорят о «власти разума над материей», но эта связь может произойти только, если разум получит материальные характеристики или материя получит мыслительные свойства типа «послушания». В любом случае предрассудок ничего не объясняет. Разница между разумом и материей сведена к нулю.

Есть и другие предрассудки, полностью отрицающие разум. Как утверждают механицисты, нет ничего такого, что нельзя было бы объяснить линейными последовательностями причины и следствия. Нет ни информации, ни юмора, ни логических типов, ни абстракций, ни красоты, ни уродства, ни печали, ни радости. И так далее. Этот предрассудок состоит в том, что человек является машиной. Даже безвредные лекарства, прописываемые для успокоения, не подействуют на такое создание.

Но жизнь машины, даже самого хитроумного компьютера, трудна для понимания – и поэтому наши материалисты всегда находятся в поисках выхода. Им нужны чудеса, а мое определение таких воображаемых явлений простое: чудеса – суть мечтания, посредством которых материалисты пытаются сбежать от своего материализма.

Эти два вида предрассудков, эти соперничающие эпистемологии, сверхъестественная и механическая, подпитывают друг друга. В наше время посылка о внешнем разуме ведет к шарлатанству, содействуя, в свою очередь, обращению к материализму, который затем становится невыносимо узким. Мы говорим себе, что выбираем свою философию по научным и логическим критериям, но на самом деле наше предпочтение определяется необходимостью смены одного неудобного состояния на другое.

Проблема, однако, не является полностью симметричной.

Я решил жить в Эзалене с его астрологическими поисками истины, травяными лекарствами, диетой, йогой и т.д. Мои друзья любят меня, я люблю их, и я все больше и больше прихожу к выводу, что не могу жить где-либо еще. Меня приводят в ужас мои коллеги по науке, и, хотя я не верю практически ни во что, что составляет основу антикультуры, мне представляется очень удобным жить с этим неверием – больше, чем с антигуманным ужасом, который вызывают во мне западные привычки и их образ жизни. Они пользуются слишком большим успехом, а их верования слишком бессердечны.

Верования антикультуры могут называться суевериями и отнесены к иррациональным, но причина этого вполне состоятельна. Она была направлена на защиту человека от постепенного исчезновения как вида. Старые верования прекратили служить источником объяснения или уверенности. Честность правительственных лидеров, руководителей в областях промышленности и образования, живущих старыми верованиями, перестала внушать доверие.

Это смутно ощущаемое исчезновение вида является основным в эпистемологическом кошмаре XX века. Следовало бы найти более стабильную теоретическую позицию. Она нужна нам для ограничения крайностей как со стороны материалистов, так и тех, кто ввязался во флирт со сверхъестественным. И, кроме того, нам нужна пересмотренная философия или эпистемология для уменьшения нетерпимости, разделяющей эти два лагеря. «Чума на оба ваших дома!» – восклицает, умирая, Меркуцио.