После суда меня ребята из первого детдома потащили к себе. У них был вечер-концерт, участвовали сами ребята. После концерта была закуска, очень вкусная: яблоки, пироги, конфеты и чай.

15 марта. Только что я и соседка Надя пришли из нардома. Там танцевали балерина Е. Тихомирова и В. Суворов. Танцевали великолепно. Придя домой, мы с Надей пошли прямо на кухню, сняли ботинки и стали подражать им в танцах, но из этого, конечно, ничего не вышло. Смеялись до упаду, потому что у нас ничего не получалось.

16 марта. Я не знаю, что делать. Работа в ячейке детдома у меня не ладится. Всё одни игры и спорт, и больше ничего. Потому что я не знаю, какие собеседования надо проводить, а никто мне не говорит.

20 марта. Только что пришла с лекции о Максиме Горьком. Я раньше не задумывалась, кто такой Горький или другой писатель. Теперь же я буду думать о разных мною прочитанных произведениях. Мои любимые писатели: Максим Горький, Некрасов и Тарас Шевченко».

Рябинин захлопнул дневник и отдал Юльке.

— Ты вот что, — сказал он, усмехаясь, — ты напиши, пожалуйста, в своей тетрадке: «Сегодня познакомилась со Степкой Рябининым. Он в общем хороший парень».

— Напишу! — серьезно ответила Юлька.

— Ну, ну!

Он пришел домой и достал свою старую записную книжку. Получил ее в подарок, когда отправился на фронт, от ребят, оставшихся в организации.

Смеясь, заглянул в нее и подумал:

«Неужели я старик?»

Он перелистал страницы:

«Выступаем на Богодухов». «Должен Марченко три пачки махорки». «Утром хоронили Васю. Он пал как герой. Дай бог каждому такую смерть». «Выступаем из Богодухова ночью».

«Сколько лет Юльке? — подумал он вдруг. — Пятнадцать. А мне — двадцать четыре. Всего девять лет разницы. Когда ей будет двадцать четыре, неужели она будет такая старая, как я? Нет, конечно, нипочем не будет. Ведь она не воевала».

Он записал в книжечку:

«Сегодня познакомился с человеком, которому пятнадцать лет и у которого длинная коса».

«У каждого поколения своя судьба, — думал он, перечитывая записи. — Наверно, физика доказывает это законами. Физика? Это которая о свете и звуке? Школьники будут смеяться надо мною, когда я начну с ними говорить о физике. На кой черт я пошел работать в школу? У каждого поколения в конце концов есть своя судьба».

Демобилизуясь из армии, он долго думал, куда ехать. На завод? Костыли не пускают. Домой, в деревню? Зачем? Могилкам кланяться? Пусть цветет над ними горькая могильная трава, — Рябинину некогда.

— Уезжай на юг! — сказали ребята. — Подлечишься. Отдохнешь.

Поехал. До юга не дополз. Здесь, в городке, в тифу свалился. Сняли с поезда. Сдали в лазарет. Валялся в военном госпитале. Выкарабкался из тифа, встал неуверенно на ноги, слабыми пальцами схватил костыли, вышел на улицу, вдохнул воздух, легкий, морозный. Голова помутилась, чуть не упал.

«Слаб!»

Пришел в горком партии.

— Не поеду пока на юг. Дайте работу здесь.

Его направили к секретарю горкома. Фамилия секретаря была Марченко; Рябинин обрадовался: уж не взводный ли это? Марченко? Вот была бы встреча!

Но секретарь оказался другим Марченко. Это был старый седовласый, широкоплечий человек с синими рябинами на лбу и щеках, в прошлом — шахтер-подпольщик. Он принял Степана Рябинина с той суровой простотой, к которой так привык Степан в партийных комитетах и которую он больше всего любил. Первое, о чем спросил его Марченко, было: как здоровье?

— Я здоров, — нетерпеливо ответил Рябинин.

Но секретарь, словно не расслышав, продолжал подробно расспрашивать его, куда он был ранен, и не болит ли рана, и давно ль он из больницы, что говорят врачи, есть ли Степану где жить, есть ли у него деньги…

— Жить будешь в коммуне… — сказал секретарь. — Так у нас вся холостежь живет.

— А работать?

— Работать? — в первый раз за все время беседы улыбнулся секретарь. — Работы, голубок, много! До дьявола работы, а людей — мало. А сколько тебе лет, товарищ? — вдруг спросил он.

— Двадцать четыре.

— В комсомоле работал?

— Приходилось.

— Ну вот и отлично! Нам как раз нужны надежные ребята для работы в комсомоле, — и он пытливо посмотрел на Рябинина.

Он угадал: Рябинину не хотелось идти на комсомольскую работу. Степану представлялось, что он уже вырос из нее, что он — «стар», но сейчас, рядом с Марченко, он вдруг сам себе показался совсем желторотым птенцом; он смутился и ничего не сказал в ответ на предложение секретаря.

А тот еще раз внимательно посмотрел прямо в глаза парню и затем очень тепло и даже как-то задушевно сказал, кладя руку на плечо:

— Ничего, ничего! Я, голубок, тебе почетное дело предлагаю. Комсомол, брат, наша самая дорогая смена. Мы за нее перед будущим в ответе. Так-то! — Он отошел обратно к столу, взял кисет и стал набивать табаком трубку. — Мало, голубок, мало еще у нас людей!.. — продолжал он все тем же задушевным тоном. — Власть мы молодая, кадров еще не накопили. А куда только не приходится сейчас ставить коммунистов! И на хозяйство, и на транспорт, и в банки, и в юстицию… Везде, голубок, партийный глаз нужен. Поскорей бы вы подрастали, что ли!.. — вдруг рассмеялся он.

— Хорошо! — сказал, вставая, Рябинин. — Как партия велит. Я согласен.

— А я так и думал. Я, брат, так и думал. Ну, теперь слушай сюда, — сказал он прежним, суровым тоном, садясь за стол. — Пойдешь в горком комсомола к товарищу Кружану. Скажешь, что я тебя послал. Да только, гляди, не поссорься с ним на первой же встрече. Кружан у нас парень занозистый. Ты, кстати, и присмотрись к нему. Понял? А потом горкому партии доложишь…

— В каком же я качестве иду в горкомол? — растерянно спросил Рябинин.

— В каком качестве? — прищурился Марченко. — А в качестве партядра… В качестве комсомольца и коммуниста. Тебя что, чины волнуют?

— Да нет!..

— Ну, то-то! А там, голубок, на работе выяснится, кто какого качества. Понял?

— Понял.

— А окончательно выздоровеешь, костыли отбросишь, поправишься и опять заходи ко мне. Непременно. Понял?

— Понял, — рассмеялся Рябинин.

— Ну вот! — лукаво улыбнулся и Марченко.

Они тепло простились, и Рябинин весело пошел в горком комсомола.

Здесь его ждала совсем другая встреча.

Секретарь горкома комсомола Глеб Кружан насмешливо посмотрел на костыли.

— Фронтовичок! — сказал он усмехаясь. — С какого фронта?

— Со всех! — отрезал Рябинин, хотя это и было похоже на правду: он дрался почти на всех.

— А что же ты делать умеешь?

Рябинин сдержался, ничего не ответил, выбросил только документы на стол: вот я, весь тут.

— Мы тебя в школу пошлем, — сказал, все так же усмехаясь, Кружан. — Сейчас на школьном фронте нужны бойцы.

Рябинин видел: смеется над ним Кружан, а не мог понять — зачем? Развалясь на столах, на скамейках, даже на полу, сидели в комитете комсомольцы. Может быть, он для них спектакль устраивает?

— Ладно! — сказал тогда Рябинин. — Пойду в школу, раз ты говоришь — нужны бойцы.

Он увидел: смутился, вспыхнул Кружан. Но отступать уже было поздно.

Так Рябинин попал в школу.

Он шел сюда и думал:

«Побуду здесь месяца три, с Кружана спесь собью, нога заживет, костыли к черту, ноги на плечи — на завод или в партшколу».

Посмеиваясь над собой, он пришел в школу. Ему было неловко: большой, взрослый, небритый парень будет возиться с малышами.

Посмеиваясь, он пришел на собрание детской ячейки.

«Взрослых копируют… Собрание. Наверно, у секретаря большущая папка есть».

Он вспомнил себя, каким был в восемнадцатом году: инструктор волостного комсомола, дядькина шапка, папка большая и мандат на весь лист: «Просьба оказать содействие».

«Возвертаемся в первобытное состояние, товарищ Степа. После героических фронтов повертаем мы с тобой на школьный фронт, как выражается товарищ Кружан».

И все-таки решил:

«Буду, буду ходить в школу, с ребятами сойдусь. Просто посмотрю, что у нас за народ растет! Они потешные в этом возрасте».