Проснувшись в то утро, он заговорил по-французски. Никакого предупреждения не было. В четверть седьмого, как и обычно, прозвонил будильник и они с женой заворочались. Высунув из-под одеяла онемевшую во сне руку, Фред нажал на кнопку, и в комнате на некоторое время воцарилась тишина.

Затем Ева отбросила одеяло на середину кровати со своей стороны, он — со своей, и его тощие жилистые ноги свесились на пол.

— Bon matin,[1] — сказал он.

Последовала короткая пауза.

— Что? — спросила она.

— Je dis bon matin.[2]

Жена зашуршала ночной рубашкой и, повернув голову, посмотрела на Фреда.

— Что-что?

— Я всего лишь сказал «с добрым ут…»

Фред Элдерман непонимающе уставился на супругу.

— А что я сказал на самом деле? — он перешел на шепот.

— «Бонматен» или что-то в этом роде.

— Je dis bon matin. C'est un bon matin, n'est pas?[3]

Co звуком попадающего в бейсбольную перчатку быстро летящего мяча Фред Элдерман шлепнул ладонью по собственному рту, зажал его и поверх кляпа из пяти пальцев вытаращил на миссис Элдерман округлившиеся глаза.

— Фред, что это такое!

Он медленно убрал руку и разжал губы.

— Ева, я не знаю. — Его вдруг охватил ужас. Фред машинально поднес руку к голове, указательный палец почесал обрамленную волосами лысину. — Смахивает на… на какую-то заграничную болтовню.

— Но ты же не знаешь ни одного иностранного языка, Фред!

— В том-то и дело.

Они растерянно разглядывали друг друга. Наконец Фред посмотрел на часы.

— Пора одеваться.

Он прошел в ванную, и Ева с недоумением вслушивалась в доносившуюся оттуда незнакомую песенку: «Elle fit un fromage, du lait de ses moutons, rori, ron, du lait de ses moutons»,[4] однако мешать мужу, когда он бреется, не решилась.

Беря кофе за завтраком, Фред что-то пробормотал.

— Что? — непроизвольно вырвалось у Евы прежде, чем она смогла себя остановить.

— Je die que veut dire ceci?[5]

Он услышал, как она поперхнулась.

— Я хочу сказать, — Фред не верил своим ушам, — что это может значить?

— Вот-вот, что с тобой происходит? Никогда в жизни ты не говорил по-иностранному.

— Знаю, — поднесенный ко рту поджаренный хлеб застыл в воздухе, — а что… что это за язык, на котором…

— Мне к-кажется, ф-французский.

— Французский? Но я не знаю французского.

Ева судорожно отхлебнула из чашки.

— А теперь вот знаешь, — произнесла она еле слышно.

Фред сверлил глазами скатерть.

— Le diable s'en mele,[6] — буркнул он себе под нос.

Ева сорвалась на крик:

— Фред! Что ты сказал?!

— Я говорю, без дьявола тут не обошлось. — Он боялся взглянуть на жену.

— Но Фред, ты же… — Она резко поднялась со стула и набрала в грудь воздуха. — Хватит. Богохульствовать не будем. Должна быть какая-то причина, не так ли? — Фред молчал. Что ты думаешь? Есть причина или нет?

— Ну да, Ева. Ну, конечно. Но…

— Никаких но. — Она, казалось, не успокоится, пока не доберется до истины. — Итак, рассудим здраво — может ли на свете существовать какая-либо причина, по которой тебе приспичило защебетать ва французском языке? Просто так вот, запросто, раз и все! — Ева прищелкнула пальцами.

Фред неопределенно помотал головой.

— А раз так, тоща… — она с трудом подбирала слова, не зная, как продолжить, — тогда давай посмотрим. — Супруги снова молча разглядывали друг друга. — А ну-ка, скажи что-нибудь, например… — Ева мучительно подыскивала фразу, — например, хотя бы вот это… э-э…

Голос ее постепенно затих.

— Сказать что-нибудь?

— Да-да. Валяй, не стесняйся.

— Un gemissement se fit entendre. Les dogues se mettent(a) aboyer. Ces gants me vont bien. II va sur quinze ans…[7]

— Ф-ф-фред?!

— II fit fabriquer une exacte representation dumonstre.[8]

— Фред!! Прекрати! — Ева испуганно закричала.

Он осекся и, моргая, глядел на жену.

— Что… что ты сказал на этот раз, Фред?

— Я сказал: „Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне впору“ и еще: „Скоро ему будет пятнадцать лет“. А потом…

— Что потом?

— „Он изготовил мне точную копию чудовища“. Sans meme l'entamer.[9]

— Фред, опять?!

Но Фред как будто заболел.

— „И даже не поцарапали“, — закончил он.

Стояло раннее утро, и жизнь в студенческом городке еще не началась. Единственными занятиями, проходившими в это время, были две лекции по экономике с семи тридцати, да и то они проходили в Белом Кампусе. Здесь же, в Красном, все было тихо. Через час дорожки наполнятся молодым шумным говором, смехом и бесцельно слоняющимися стайками будущих ньютонов и фарадеев, а пока же повсюду царили тишь и благодать.

Состояние покоя, однако, не распространялось на бредущего вдоль восточной стороны кампуса и направляющегося к зданию администрации Фреда Элдермана. Оставив Еву в растерянных чувствах, он всю дорогу до работы ломал себе голову над тем, что же это может быть.

И впрямь, что это? Когда это началось? „C'est une heure“,[10] — пронеслось в мозгу.

Фред сердито тряхнул головой. Ужасно. Невероятно. Он попробовал мысленно найти хоть какое-то объяснение случившемуся, но не смог. В том, что произошло, не было абсолютно никакого смысла. В свои пятьдесят девять, так и не получив образования, он влачил тихое спокойное существование университетского уборщика и смотрителя. И вдруг однажды утром проснулся свободно говорящим по-французски.

Почему именно по-французски?

Не обращая внимания на холодный октябрьский ветер, Фред остановился и задрал голову к куполу Джереми-холла. Вчера вечером он там прибирался. Может быть, это как-то связано…

Нет, но это же просто-напросто смешно. Он зашагал дальше, в то время как его губы сами шептали: „Je suis, tu es, il est, elle est, nous somines, vous etes…“[11]

В половине девятого он вошел в офис исторического факультета, где необходимо было починить раковину, проработал там один час и семь минут, после чего, сложив инструменты в сумку, направился к себе.

— Доброе утро, — поздоровался он с сидящим за столом профессором.

— Доброе, — отозвался тот.

Выходя с факультета в коридор, Фред Элдерман подумал, как это замечательно, что доходы Людовика Шестнадцатого при тех же поборах и налогах превысили доходы предыдущего Людовика на целых сто тридцать миллионов ливров и что экспорт в период с 1720-го по 1746-й увеличился со ста шести миллионов до ста девяноста двух. А кроме того…

Он остановился как вкопанный прямо посреди холла с застывшей маской изумления на худом лице.

В то утро Фред Элдерман прибирался и кое-что чинил еще на факультете физики, потом — химии, потом — на факультете английского языка и в конце дня — в Отделении изящных Искусств.

Маленькая таверна неподалеку от Мэйн-стрит носила название „Уиндмилл“, а иначе — „Мельница“. По понедельникам, средам и пятницам, вечером, Фред заглядывал туда, чтобы уговорить кружечку-другую пивка, а заодно и обсудить последние новости с двумя своими приятелями — Гарри Баллардом, менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.