— Ты твердо решила, что оно тебе надо? — Рэй оста­новилась.

Пуля, которая уже не могла не думать о том, как она будет без героина, отводила глаза.

— Понимаешь, я ж тут не знаю никого, где я потом возьму, да и денег нет… А он сам предложил, просто так, а вечером его друг приедет— тогда и в дом не сунешься, так что…

Пуля осеклась, глядя на молодого человека, вышедшего из подъезда.

Перехватив этот взгляд и смерив взглядом Поля в при­таленном пальто, Рэй тихо спросила:

— Это что за пидер?

Поль стянул с носа шарф, в который был укутан так, словно на улице стоял небывалый мороз, и подошел к Пуле.

— Привет, дорогая.

Они чмокнули друг друга в щеки.

— Знакомься, Поль, это Рэй, А ты куда собрался?

Поль неодобрительно хмыкнул:

— Фу! Ты, видимо, хотела спросить: «Далеко ли?» За фруктами, дорогая. А ты за?.. — Поль обнял Пулю за пле­чи и подтолкнул к подъезду. — Пойдем тогда скорей, вре­мени мало. Мадам, вы подождете нас здесь?

Поль обратился к Рэй, но в этот момент напротив них остановилась машина.

Отпрянув от Пули, Паша устремился к выходящему ему навстречу Рафаэлю. Тот молча изучил взглядом Пулю, на плече которой только что была замечена рука его прияте­ля,и, отстранив Поля, направился к дому.

— Раф, я думал успею в магазин, ты же сказал…

Глядя, как Поль теребит свой шарф, Пуля пробурчала себе под нос:

— Встреча на Эльбе… Неудобно получилось.

Рэй с силой дернула Пулю за руку.

— «Неудобно…» Пошли отсюда!

Рафаэль долго молчал и ходил по квартире, перекла­дывая вещи, Поль непрерывно оправдывался и взглядом следил за перемещением домашних замшевых туфель. По­том над ним нависло лицо с выпученными темными гла­зами.

— Только не надо говорить, что вы не спали!

Поль пожал плечами и понял, что настал его черед мол­чать. Теперь он лишь вздрагивал время от времени, слу­шая Рафаэля. Здесь всплыло все прошлое Поля, когда он мог спать с кем попало и колоться одним шприцом с не­знакомыми людьми… Разумеется, Рафаэль считал, что именно он вытащил Поля из этой клоаки.

Однажды Поль, покинутый старым другом, оказался в компании, которую и сам потом с брезгливостью назвал скверной. Кололись недоваренным «винтом», кое-где име­нуемым «джефом», и все, что помнил из тех дней Поль, — неприятные ему тела и снег: почему-то они выходили на улицу и сидели в подворотне возле злосчастной кварти­ры. Они набирали в горсть мягкий, только что выпавший снег и, когда он таял, кое-как промывали им один на всю компанию шприц. В один из тех часов, когда Полю случилось разглядывать этот тающий снег, в подворотню вош­ла Кирш; оглядевшись, она размашистой походкой подо­шла к Полю и, проигнорировав чьи-то недружелюбные попытки остановить се, уволокла его, полуживого, домой. Поль постарался скорее стереть из памяти ту унизитель­ную «прогулку», когда он почти повис на Кирш, вцепив­шись в ее руку, а она, не переставая, материлась, что ей надоело вытаскивать из помойки всяких придурков, вро­де него и его дружка. Позже, когда Поль познакомился с Рафаэлем, когда он, запозоренный Кирш, стал уже брезг­ливым и осторожным в своих пороках, он решил, что пло­хое осталось в прошлом и более не имеет к нему никакою отношения, а потому рассказал об этой истории с подво­ротней.

Рафаэль не любил лесбиянок, он считал их слишком откровенными конкурентами и презирал за демонстрацию силы: чувств или кулаков — не важно. Кирш он не любил особенно: она — грубая и мужеподобная — совершенно по-женски умела говорить «да», приближенное к «нет», а значит, по мнению Рафаэля, на нее нельзя было полагать­ся в мужских делах (каковыми он считал все те, что спо­собны были приносить доход). В способность женщин, даже не совсем обычных, к дружбе Рафаэль не верил, а потому из доверенного Полем мрачного сюжета его био­графии он вынес только одно: Кирш связана с темным прошлым его приятеля, а сам Поль до встречи с рафини­рованным Рафаэлем прозябал в грязи.

Теперь история с талым снегом вновь поднялась на по­верхность вместе с прочим мутным содержимым того дна, по которому сейчас с восторгом топтался Рафаэль: ему не­выносима была мысль, что его сожитель может спать с жен­щинами.

Когда визгливые интонации Рафаэля стихли и их обоих­ придавила тишина, Поль, уже было поверивший в то, что припадок ревности исчерпан и вечер может наладить­ся, услышал роковой вопрос:

— Ты хотя бы предупредил ее, что у тебя ВИЧ?

Поль отвернулся, и губы у него задрожали. В сущнос­ти, ему было наплевать на постороннюю ему девушку Пулю, которая явилась к нему незваной, но он все равно предупредил бы ее, если бы… если б сам помнил, что ин­фицирован. Но он часто забывал об этом: мозг, поражен­ный героином, иногда давал сбои, а может, просто пря­тался от реальности.

— Хуже бабы! — взвизг пул Рафаэль и хлопнул дверью спальни.

Поль уже давно забыл о самоуважении, он просто хо­тел дожить свою жизнь. В женском образе он, как ему ка­залось, был лучше защищен от ответственности, но быть «бабой»… Бабами он считал тех особей женского пола, которые в ответ на агрессию пьяных отцов и безразличие матерей надевали на себя мужские ботинки. Давным-дав­но поспорив об этом с Кирш, Поль вынужден был согла­ситься с ней: в своем побеге он пошел всего лишь на физи­ологическое извращение, женщины же мутируют страш­нее: что-то происходит с их душами и вернуться назад, однажды отказавшись от женского взгляда, уже невозмож­но. Кирш называла это разношенностью души.

Счастье, если такой душе достанет силы на любовь до того, как она разрушится совсем.

Мужчина сконцентрирован в пространстве, женщина разлита в нем как воздух; женщины, идущие навстречу друг другу, поневоле материализуются в пространстве, и так появляется Оно. И если себя Поль считал просто беспо­лезным для мироздания, то Оно казалось ему даже опас­ным, и Кирш попадала именно в эту категорию.

Кирш, в свою очередь, не верила в «экологию души», но, если бы можно было вернуться в юность с разумом и опытом зрелости, она, мотаясь в хаосе людей, сторони­лась бы многих: разношенность души теперь виделась ей заразной, как уныние, как психическая болезнь, как рако­вый омут.

Сидя на парапете у проезжей части, Кирш верила в спа­сение своей души. Смочить бы ее слезами, чтоб не иссохла совсем, только своих слез Кирш недоставало. Но внутри уже пульсировала, набирая уверенность с каждым ударом, какая-то новая, направленная сила.

И вот, когда мимо Кирш по шоссе, ведущему в Москву, проносились машины, заглушая стук ее сердца, на старой тумбочке питерской квартиры зазвонил телефон. Когда рука Анны Михайловны уже почти легла на трубку, Алиса, едва переступившая порог, успела опередить бабушку.

— Алло? Алло, я вас слушаю…

На другом конце трубки что-то гудело. Кирш сглотнула, и голос прозвучал уверенно, даже за­диристо:

— Алис, привет, это Кирш, как жизнь?!

Алиса отбросила косу с плеча и уселась на тумбочку, чего раньше с ней не случалось. Анна Михайловна, пока­чав головой, ушла в комнату.

— Привет, Кирш! Здорово, что ты позвонила!

— С Адкой тут случайно созвонились… А у Стеллы только твоего жениха телефон.

Они проговорили не больше трех минут: общими фра­зами, полуулыбками — как люди, испытывающие потреб­ность в общении друг с другом, но не чувствующие прана на его возможность. Алиса не могла совладать с волнени­ем, отчего голос ее, вопреки пронизавшему все тело тре­пету, звучал неестественно монотонно. Ей хотелось кри­чать Кирш, что она уже не может жить без нее, что вся ее изящно выстроенная жизненная перспектива рухнула, как карточный домик, но вместо этого получалось; «Видела на выставке Рафаэля», «Неплохо было бы снова съездить в Москву»…

Прислушиваясь к металлическим ноткам в голосе Али­сы, Кирш почти проклинала себя за этот звонок.

— Ладно, я еще позвоню, — закруглила она разговор, и Алиса послушно положила трубку. В душе осталось сме­шанное чувство; не вмещающейся в грудь радости, щелч­ка, окончательно вырвавшего Алису из прошлого, и горе­чи от этого почти официального «ладно…».