– Не расстраивайся, дорогой. Выкрутимся.

– Каким же образом?

– Не знаю. Найдешь другую работу. Я в этом уверена. И потом, нас же двое.

Я сделал попытку обнять ее, но она мягко отстранила меня.

– Нет. Не сейчас, Джим. Ты же знаешь, чем все это закончится.

Еще лучше. Я уже и не мог ее обнять в свой день рождения после десяти лет супружеской жизни! Она чмокнула меня в губы.

– Потерпи.

– Ну, конечно, потерплю, – согласился я и вышел, чтобы передвинуть дождевальную установку.

Было темным-темно. Малыши давно уже разошлись по домам. Цикады и лягушки исполняли свою разноголосую ночную симфонию. Я допил то, что оставалось в бутылке. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким несчастным. Стоя у гаража, я смотрел, как Мэй ходит взад-вперед по салону.

Я лишился места. Нам угрожала потеря дома. А что сделала она? Ничего! Единственное, на что ее хватило, это сказать «Нас же – двое» и оттолкнуть меня, когда я захотел ее приласкать. А вот теперь она спокойно вытряхивает пепельницы, будто ничего и не произошло. Будто у нас в банке лежат пять тысяч долларов, хотя нам пришлось занять накануне двести восемьдесят долларов на покраску нашего «Форда-39» и на наварку протекторов на шины.

Я попытался высосать из бутылки еще что-нибудь, но она, увы, была пуста. Мне вдруг смертельно захотелось пива, целую бочку пива. Я чуть было не сел в машину, но передумал. Машину могла услышать Мэй, и тогда она задала бы мне на орехи. Она сказала бы, что на пиво денег у нас нет тоже, особенно теперь, когда я потерял работу. Борясь с печеночной отрыжкой и слегка пошатываясь, я направился прямиком через газон. Мэй вышла на веранду. Я слышал, как она позвала меня с беспокойством в голосе:

– Джим, ты где? Что ты делаешь в темноте? Ну же, Джим, иди домой!

Я не ответил и продолжал свой путь. Пошла она к чертовой матери! Она даже не помнит, что сегодня мой день рождения. Пусть убирается к чертям со всем остальным!

Я соображал с хитростью пьяницы. Если я не вернусь домой, Мэй, без сомнения, отправится искать меня в «Сэндбар». В те редкие вечера, когда мы позволяли себе чуть расслабиться и пропустить по рюмочке, мы всегда шли смотреть телевизор в «Сэндбар». Точно так же поступали и все наши соседи, ибо никто из нас не мог позволить себе купить телевизор. Я, не останавливаясь, прошел мимо «Сэндбара» и направился в столовую «Кантри Клаба». Там я опорожнил залпом три бутылки пива, которые вызвали еще большую жажду. Мне нужна была еще бутылка «Бурбона». Пятьсот бутылок «Бурбона». Много «Бурбона», чтобы утопить в виски Джеймса А.Чартерса.

Перед «Кантри Клабом» на красный свет остановилось такси, и я в него сел.

– Куда едем? – спросил шофер.

– Отвезите меня на карниз.

Мне хотелось увеличить расстояние между мной и Мэй. Шофер не надеялся на такой длинный пробег и был явно очень рад.

– С удовольствием, мистер. А куда именно на карнизе?

Я назвал первый пришедший на память бар.

– Попробуем для начала в «Оул Свимминг Хоул».

Шофер сделал разворот. Когда мы проезжали мимо «Сэндбара», я увидел, как у входа в него остановился «Шевроле» Боба Шелли. Из «Шевроле» вышла Мэй и вошла в «Сэндбар». Мне показалось, что она плакала. Мне стало как-то не по себе. Я не хотел, чтобы Мэй плакала. Я ее любил. Но с другой стороны, она должна была вспомнить, что сегодня мой день рождения. Ведь стоило ей сказать мне просто: «С днем рождения, милый», поцеловать меня от всего сердца, и мне ничего больше не было бы нужно.

Ну что поделаешь, коли я – подонок, неудачник в жизни! Видит бог, я делал все, что мог! Для нее в течение десяти долгих лет я работал, как собака. Вставал по звонку будильника и шел выполнять любую работу. И не роптал, потому что делал я это для Мэй. И вот доработался до того, что не имею права трогать ее в свой день рождения!

– Хотите немного поразвлечься, да? – спросил шофер.

– Так оно и есть, – с горечью ответил я.

Несмотря на то, что сезон еще только начинался, в «Оул Свимминг Хоул» было полно народа: мужчины в дорогих спортивного покроя куртках и в фланелевых брюках, праздные, сверкающие бриллиантами женщины. Почти все они были зажиточными туристами, спасавшимися от снега и холода. Чтобы пить в подобном месте, надо было быть богачом. Здесь выкладывали восемь долларов за порцию спиртного, стоившую у Келли тридцать пять центов.

Один из барменов «Оул Свимминг Хоул» был похож на Шеда Коллинза, с которым мы служили в одном полку. Я его не сразу признал – так он растолстел.

– Джим! Господи! Как я рад тебя видеть!

Ему удалось пожать мне руку и угостить меня виски (за восемь долларов).

– Ну, старик, как твои дела?

Похоже было, что это его и впрямь интересовало.

– Отлично, – соврал я. – Отлично, Шед.

И в доказательство своих слов я выложил на стойку бара бумажку в двадцать долларов с намерением пропить ее до последнего цента.

Затем все перемешалось. Я слушал оркестр в каком-то кабаке. В другом кабаке я танцевал с маленькой рыжеволосой особой, которая хотела во что бы то ни стало показать мне свою пляжную кабину, но которую (рыжеволосую особу) я потерял в толчее. Я катался в чьей-то машине, где смутно пахло морем, в компании, прости, господи, с петухами. Петухи голосили, а я чему-то радовался. Я разговаривал с кучей людей. Я съел порцию жареных омаров. Я снова пил. Потом – сплошной калейдоскоп. Здания, люди, звуки мелькали с перерывами, подобно заезженной пленке в старом кинопроекционном аппарате. В белой вспышке последнего кадра я различил голос, очень напоминавший голос Лу Таррент:

– Джим! Джим Чартерс! Ну и дела!

– Все в порядке, малышка? – крикнул я в ответ.

Потом я почему-то оказался прижатым грудью к стойке бара в «Бат Клабе», членом которого не состоял, в окружении шайки туристов, набитых деньгами. Один из них спрашивал меня, не думаю ли я, что когда-нибудь в графстве Пальметто будет принят закон, разрешающий игры.

– Меня это очень бы удивило, – подумав, сказал я ему в ответ. – В Сан Сити всем заправляют святоши. Они не пропустят закон, который мог бы лишить их куска сыра.

Почти все мужчины дико захохотали. Старый пузатый козел важно покачал головой.

– Да, с этой точки зрения я на эту проблему и не смотрел. Вы, видно, неплохо разбираетесь в местных делах, Чартерс.

Я холодно смерил его взглядом.

– А вы что думали? Я вам что, клерк какой-нибудь с зарплатой в семьдесят два доллара в неделю?

В этот самый момент пол вздыбился и больно ударил меня по лицу.

Я проснулся лежа на спине, с открытым ртом, задыхаясь как от длительного бега. Вот уже год, как я видел один и тот же сон: кто-то гнался за мной, а я стоял, как вкопанный, на месте до того момента, пока страх не придавал мне силы нестись, как сумасшедшему.

В комнате было темно, но немного света проникало из-под шторы, и я смог различить кровать, туалетный столик и пару кресел. Я находился, по-видимому, в номере гостиницы. Меня даже пот прошиб от облегчения. Я не приперся домой в пьяном виде. Так было всегда. Когда я взглянул на светящийся циферблат моих часов, он показался мне в два раза более крупным, чем обычно, но различить, где минутная, а где часовая стрелка мне не удалось. Могло быть или двадцать пять минут первого ночи или пять часов утра.

Разбудивший меня стук в дверь продолжался; удары были негромкими, но настойчивыми – тук, тук, тук – как биение сердца. Во рту у меня было сухо. Голова раскалывалась. Я жалел о том, что плохо помнил о своих ночных похождениях. Я надеялся, что хорошо поразвлекся и не промотал плату за две недели вперед, выданную мне Кендаллом. Но у меня не хватало смелости пойти пошарить в карманах.

Я продолжал лежать, пытаясь вспомнить, что же произошло. Все началось с бутылки, подаренной мне ребятами из Дворца правосудия. И все на этом бы и закончилось, если бы Мэй по-другому восприняла новость о том, что я потерял работу. Я бы простил ей печенку, я бы даже простил то, что она забыла про мой день рождения. Ничего этого не было бы, если бы Мэй заплакала или разбила несколько тарелок, понося Кендалла. Меня вывело из себя то, что она с покорностью, как нормальное явление, восприняла тот факт, что с нами можно обращаться как с грязью, прилипшей к ботинкам.