Отец тем временем приблизился к окошку. Там имелась небольшая витринка с запчастями.

— Не всё безнадёжно в стране, — удовлетворённо произнёс отец, — рынок работает. Запчастей как в Америке. Всё куплю! Дядя Петя перебьётся, вернусь, пошлю деньги по почте. Всего двести километров от Москвы, чудеса!

— Ты там внизу читай! Купит он! Ишь ты, купщик! — хрюкнула хозяйка.

— Ничего, — улыбнулся провинциальной её наивности отец, — переплата меня не пугает.

— Там всё расписано, — улыбнулась столичной его наивности хозяйка. — Читай, мужичок!

— Только для сдатчиков сельхозпродукции, пайщиков потребкооперации, — прочитал отец. — Аккумулятор (СФРЮ) — сто килограммов шерсти-сырца. Свечи зажигания (ФРГ) — двадцать килограммов… чего?.. бычьих семенников. Генератор (НРБ) — шкуры коровьи, принимаем собачьи, сырые, пять, собачьи пятнадцать штук. Тромблёр (Италия) — тыквы, одна тонна. Сволочи! — крикнул отец.

— Да будь просто за деньги, — довольно хмыкнула хозяйка, — тут бы очередь от самого Ржева стояла. Ну, насмешил, мужичок!

Леон почувствовал, что в её власти продать отцу и генератор и аккумулятор, только вот отец не нашёл подхода к прихотливому, избалованному сердцу хозяйки. Потому ничего она ему не продаёт. Ещё Леон обратил внимание, что хозяйка — не старая ещё женщина. Но близость к дефициту, за который люди готовы на всё, убила в ней сострадание к (этому самому, готовому на всё) ближнему. Если нет сострадания к ближнему, человеческое (не важно, мужское, женское) лицо превращается в говорящую задницу.

— Ну хоть бензина, красавица, налей, — зловеще и спокойно произнёс отец.

Леону не понравилось, как он сказал. Так, наверное, разговаривал перешедший Рубикон Юлий Цезарь. Лютер, очнувшийся на горе после удара молнии.

— Двадцать литров налью, — с сожалением ответила хозяйка. — Больше не положено, у меня полторы тонны на сутки. — Но встретившись глазами с отцом, быстро передумала. — Могу, конечно, и сорок.

Леон испугался: неужели отец сейчас чиркнет спичкой и сожжёт, как в американском фильме, бензоколонку?

— И канистру? — Слова отца звучали, как приказ.

— И канистру, — как эхо, отозвалась хозяйка.

Леон перевёл дух. Он не подозревал в отце способностей в духе Кати Хабло. Сейчас отец вполне мог приобрести за наличные и генератор, и аккумулятор, и тромблёр. Но открывшаяся в водах Рубикона, ослепительном свете Лютеровой молнии истина была столь значительна, что не предполагала размена на мелкие личные выгоды. Подразумевался иной — куда более крупный — выигрыш. Хотя, если вдуматься, мог ли быть для советского автолюбителя выигрыш крупнее, чем аккумулятор, генератор и прочее? Стало быть, отец собирался выигрывать не как автолюбитель. Леону только оставалось надеяться, что он знает, что делает.

— Какой тут ближайший город? — строго спросил отец.

— Нелидово, — испуганно выдохнула хозяйка.

— Сколько километров?

— Пятнадцать. Через два километра поворот направо, там указатель.

— В Нелидово есть станция техобслуживания?

— Улица Ленина, шесть.

Расплатившись, отец залил бак и канистру, сел за руль, тяжёлой рукой повернул ключ зажигания. Машина немедленно завелась и не смела глохнуть, пока выезжали с бензоколонки, ехали по шоссе до поворота на неведомое Нелидово, и после поворота держалась молодцом.

Как будто внезапно обретённая отцом власть над действительностью распространялась на неодушевлённые предметы, к каким относилась машина.

Как будто в закручивающемся над страной смерче хаоса отец прозрел некий стержень, взявшись за который можно было, подобно Богу, усмирить смерч. Углядел звено, ухватив которое можно было вытащить из ревущего, взбесившегося дерьма всю цепь.

Отец, уверенно ведущий ревущую на второй передаче, как это самое дерьмо, машину, объяснил, что это за стержень, что за цепь.

— Сволочи! — сказал отец. — Они забыли, кто в этой стране хозяева, сволочи!

Леон с интересом посмотрел на отца. Насекомий глаз дрянно подшутил: волевое отцовское лицо вдруг сделалось нематериальным, как призрачные профили на вишнёвом ковре. «Они хозяева? — удивился Леон. — Опять?»

И всё равно, любо было смотреть на подтянувшегося, посуровевшего, обретшего под ногами почву отца. Двухдневная его щетина, наводившая прежде на мысль о некоей деградации, сейчас выглядела победительно и мужественно, как на лице солдата, который сидел в окопе, стрелял кнеприятеля, и, следовательно, не было у него времени побриться чёрным совковым лезвием «Нева».

Только вот источник, откуда отец черпал живую силу, был мёртв и охраняли его привидения.

Леон подумал, что слишком уж дробно-подробными сделались его мысли. И бессмысленными, как рассыпающаяся по стеклу дробь. Заключённая в патрон дробь стреляет, хоть и не всегда. Рассыпающаяся по стеклу — никогда. Леон рассыпал свою дробь. Отец свою собрал в патрон. А побеждает всегда тот, у кого дробь в патроне.

— Всё, что сейчас происходит в стране, — мерзость! — с невыразимым отвращением произнёс отец. — Подлейшая, вреднейшая чушь! И исправлять надо, как умеем! И лучше всего, как умеем лучше всего! Только так. Иначе… — недоговорил, настолько непереносимым было «иначе», злобно, как в прицел, сощурился, стиснул зубы.

А между тем уже бежал вдоль дороги в зелени травы и деревьев, в безлюдье и запустении деревянный город Нелидово.

И встали на пустынной, залитой солнцем центральной площади, в середине которой, как и положено, помещался приземистый остроплечий идол в блатном кепарике на несоразмерном подставце-кубе. Как будто готовили под размером побольше, но в последний момент урезали смету. Потому-то, знать, и казался идолок обиженным и злоумышляющим. Эдаким вздёрнувшим плечики хулиганом пёр на народ, поигрывая в кармане ножичишкой.

За спиной хулигана виднелся трёхэтажный, под красным знаменем каменный (бетонный) райком или горком. Впереди — низкий ряд кривых деревянных домов-магазинов, в которых угадывалась вонючая пустота. По правую руку (одесную) — каменный (кирпичный), вымоченный дождями, иссечённый вьюгами, недоразрушенный храм-скелет с переплетённой, завязанной в узлы арматурой вместо куполов. В узлах густо расположились грачи и вороны — последние, по всей видимости, православные существа на Руси.

Нелидово не производило впечатление места, где можно приятно провести время: отдохнуть, пообедать, погулять, осмотреть достопримечательности, купить в дорогу продуктов (вообще что-нибудь купить), в особенности же починить машину. Хотя какие-то машины нет-нет да и проскакивали по площади.

— Хватит стоять! — Машина взревела. Они подлетели к райкому-горкому, как коммандос на джипе. — Со мной или посидишь? — Отец выхватил из бумажника красно-золотое, иконное, с гербом удостоверение Академии общественных наук при ЦК КПСС.

— Посижу, — Леон понял, что ему не угнаться за помолодевшим отцом.

Отец рванул по ступенькам, как спортсмен.

Леон выбрался из машины. Воздух в Нелидове был прозрачен и чист. Очевидно, на заводы, которых здесь не могло не быть, уже не завозили сырьё. Или повыходило из строя оборудование одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Грачи и вороны разлетались с купольной арматуры. Служба закончилась.

Леон обратил внимание, что лестница, возносящая здание райкома-горкома над площадью, устроена своеобразно. Первая и последняя ступени чрезвычайно широки.

Леон вспомнил, что подобные ступени, кажется, называются стилобатами. И ещё вдруг ни к селу ни к городу вспомнил про свободу, у стилобата которой кто-то когда-то в чём-то клялся. Леон, как ни старался, не мог доподлинно вспомнить, кто это был, когда жил и зачем клялся, зато с уверенностью вспомнил, что клятвы своей тот, неведомый, не сдержал.

Свобода, подумал Леон, похожа на неискушённую провинциальную девушку, которой лихие молодцы обещают то любовь до гроба, то законный брак. А в итоге запирают в публичный дом. И ещё подумал, что у райкомовско-горкомовского стилобата звучали не менее страстные клятвы в верности партии. Но если свободу ещё можно было вообразить в образе обманом загнанной в публичный дом честной девушки, партию — только в образе пожилой, густо намазанной, выходящей в тираж проститутки, знававшей лучшие времена, но более не могущей содержать многочисленных молодых сутенёров. Конечно, и та и та вызывали жалость. Но если первую следовало жалеть, как Сонечку Мармеладову, вторую, как… старуху-процентщицу?