Ножом по стеклу. Впрочем - теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их - нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку - одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.

- Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?

Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука - ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку - загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати - чужой, пронзительный голос:

- Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне - ничего, ничего не надо, не надо! Уходи!

Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его - Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.

Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша - не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.

Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова - письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.

Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный - как пещерная жизнь и смерть - электрический свет. И такой простой - рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками - синий флакончик. Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:

- Скипел чай? Март, милый, дай мне -...

Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах румяный, как вода на закате, отблеск; и там - синий флакончик.

- Март! Ты... ты хочешь...

Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова - тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша - так же просто, как просила чаю:

- Март, милый! Март - дай это мне!

Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:

- Но ведь ты же знаешь. Маша: там - только на одного.

- Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я - ведь все равно я скоро... Март, ты же понимаешь - Март, пожалей меня... Март!

Ах, тот самый - тот самый голос... И если запрокинуть голову вверх...

- Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете - ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей... Я украл - понимаешь? И Селихов мне... Я должен сейчас отнести назад - а я все сжег - я все сжег - все! Я не о поленьях, поленья - что! - ты же понимаешь?

Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.

- Март, если ты меня еще любишь... Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!

Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос... Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше.

Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.

- Ну вот видишь: недаром я лежала и думала - уехать отсюда. Зажги еще лампу - ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку - я хочу, чтобы огонь...

Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.

- Теперь... Иди погуляй немного. Там, кажется, луна - моя луна: помнишь? Не забудь - возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть - ...

Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака - своды - и все одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах - глубокие, багрово-освещенные дыры: там, в дырах, возле огня -на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная - по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках - огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.